Поэт николай тряпкин семейная трагедия. Тряпкин, николай иванович. He вздыхал, не грустил, не бродил
Тряпкин Николай Иванович родился в 1918 в семье крестьянина-столяра; в 1930 семья перебралась в подмосковное с. Лотошино. Там Тряпкин окончил школу и в 1939 поступил в Московский историко-архивный институт.
Начавшаяся война резко переменила ход его жизни; не попав на фронт по состоянию здоровья, Тряпкин в числе эвакуированных оказывается в маленькой деревне под Сольвычегодском, где, работая в должности счетовода, впервые всерьёз обращается к поэзии.
Природа и история Русского Севера способствовали пробуждению таланта Тряпкина, дали богатую пищу чувству и воображению. С той поры связь поэта с землёй, с деревенским укладом, с обжитым уютом избы, подворья, околицы неизменно крепнет, и даже переезд впоследствии поэта в Москву не ослабляет её.
Осенью 1943 Тряпкин вернулся домой к родителям. Общественный подъём послевоенного «восстановительного» периода он переживал как «праздник своей поэтической молодости», что отразилось в его стихотворениях «Жизнь» (1945), «Воскресенье» , (1946). В 1945 произошла встреча с П. Г. Антокольским , который одобрил первые опыты Тряпкина и содействовал их публикации в журнале «Октябрь» (1946. №11). Очень благожелательно отнесся к начинающему поэту Ф. И. Панфёров, тогдашний редактор «Октября», о чём впоследствии не раз с благодарностью вспоминал Тряпкин («Стихи о Фёдоре Панфёрове» , 1979).
Тряпкин умеет поэтически обживать разные эпохи, ладить с ними; даже во временах нелёгких различать светлые тона, звонкие и бодрые звуки. Так отозвалось в его стихах первое послевоенное десятилетие, так создаётся у него «Грачей, ручьёв и проводов / Предпосевная лирика», где находят своё место не только картины полевых работ, сельского быта, но и язык колхозных отчётов, газетных сводок - те самые «районные будни», о которых вскоре заговорила очерковая проза. При этом Тряпкин заметно умерял нередкую в поэзии тех лет «мегафонную» громкость стиха, вносил в мажорные темы человечески-тёплые ноты.
Открыв для себя в 1940-е Север, край «старика Зимогора», Тряпкин глубоко прочувствовал его красоту, точно передал её потемневшие от древности, от лесного сумрака, от печного дыма краски в цикле «Пижма» (1946). Отсюда ряд образов, лирических сюжетов расходится по другим стихам, обогащаясь там новыми подробностями и оттенками (, «Желание» , ). В подобных вещах многое восходит к творчеству Н. Клюева , у которого Тряпкин учился видеть коренную Северную Русь, учился говорить о ней крепко вязанным, многоцветным словом. И позже оставался близок Тряпкину «тот скрытник из Олонца», который лёг, «замшелый, как валун, у колеи железного Егорья» - так иносказательно назван Клюев в стихотворении «Предание» (1973).
С 1953 выходят поэтические сборники Тряпкина - «Первая борозда» (1953), «Белая ночь» (1956), «Распевы» (1958). В последней книге особенно явственно выступило важнейшее свойство стиха Тряпкина - напевность. Она не столько воспроизводит готовые песенно-музыкальные формы фольклора (хотя и в этом Тряпкин искусен, зная, впрочем, меру), сколько прямо выражает напевный склад души и речи поэта. В этом свойстве Тряпкин наследует вместе с М. Исаковским , А. Прокофьевым «песенную долю» русского слова, как народного, так и литературного. Песенные голоса, различные по тембру, интонациям, пронизывают творчество Тряпкина - то задушевные, протяжные (, 1955; , 1969), то бойкие, удалые («Как сегодня над степью донецкой…» , 1966).
С песенным словом хорошо уживается у Тряпкина и сказовая, также народная в основе своей речь - в «забубённом сказе» о Степане («Степан» , 1966), в таких стихах, как «Песнь о хождении в край Палестинский» (1959, 1973). Со временем Тряпкин начинает тяготеть к сближению своего лирического повествования с литературной традицией поэтического рассказа в том его варианте, который широко представлен у Твардовского . Об этом свидетельствует большой двухчастный цикл «Из семейной хроники» (1982).
Еще в «Пижме» обнаружилась способность Тряпкина связывать в цельных образах отдалённые эпохи, понятия, чувства. С «дремучей давностью» сплетается день нынешний, легендарные фигуры соседствуют с роднёй поэта, мифологические существа столь же осязаемы, как и обитатели леса, как домашние животные. И естественно укладывается в стихе Тряпкина слово старое книжное («скрижали») с народным говорным («перинницы-молодухи»), с местным северным («кимарит маргасик»), с новым словом советского обихода. Недаром чужое, казалось бы, здесь слово «колхозный», подчиняясь общей цельности, принимает вид и значение, не противоречащие «дремучему наречью»: колхозный календарь выглядит тут как языческие святцы, которые «читает Домовой» «на лепных печах, ровесницах Кащея». Тряпкину дороги устои, возле которых, как вокруг оси мирозданья, время неторопливо вращается, а не пробегает суетно и бесследно; ему дорог нерушимый быт, где «Сам Христос не спорит с новизной» и «где прадед Святогор в скрижалях не стареет».
От предка, поклоняющегося силам природы, почти сливающегося с нею, поэт идёт к нам через «забытые вехи, заглохшие дали давно прожитого». В стихотворении, которое начинается приведенными строками (1965), дан превосходный образ легендарно-исторической памяти народа: «Из новых колосьев, из древней печали / Завяжется слово» - и воскресают все звенья прошлого: от «славной древности моей», от Гришки Отрепьева и Степана Разина до той горькой поры, когда «не Рюрик бил по скулам, а свой же Кузька-обормот» («За пылью ханского набега…» , 1965), до «Ваньки-однолишника», до последней войны.
Иногда в исторический порядок событий и судеб у Тряпкина может ворваться какая-то своевольная стихия - тогда смешиваются «века и даты», поэт становится «жильцом Бог весть каких времён», словно погружается в доисторическое существование. И там, в первозданной тьме «незримого колодца», встречаются подпочвенные токи времён, там зарождается поэзия и является на свет в «новорожденном» слове (как точно сказано В. Кожиновым в предисловии к «Избранному» Тряпкина, 1980): «Воспрянул дух, воскрес поэт / Из тяжких дрём, из мёртвой грязи» (, 1958) - в этом прорыве к бытию действуют и воля поэта к творчеству, и напор народной жизни, ищущей себе выражения. Выразителем последней и осознаёт себя Тряпкин; связь с нею он декларирует неоднократно. Остро обыгрывая расхожую формулу демократического происхождения, он заявляет: «Нет, я не вышел из народа. / О, чернокостная порода! / Из твоего крутого рода / Я никуда не выходил» (, 1982). В этом русле создаётся Тряпкиным своеобразная поэтическая «философия общего дела», проистекающая из нравственных идеалов народа, из традиций русской мысли и литературы, что почти программно сказалось в стихотворении 1966 года: / Кто с нами? Кто с нами да к ясному солнцу? / Кто с нами? /…/ Кто с нами за вольную песню? / Кто с нами? / Кто с нами за русское слово? / Кто с нами?» Всё стихотворение отвечает на этот весёлый, широкий клич многоголосым отзывом - «Мы с вами!», в котором звучит общинная сила, общинная вера в добро. С наибольшей цельностью и экспрессией такое жизнечувствование передано в стихотворении (1971), где всё пронизано свежестью ясной осени, привольем и вместе с тем налито зрелой силой, «густой, медяной», не боящейся ненастий и «нежити упорной».
В. А. Котельников
Русская литература XX века. Прозаики, поэты, драматурги. Биобиблиографический словарь. Том 3. П - Я. с. 519-521.
ТРЯПКИН, Николай Иванович (р. 19.XII.1918, дер. Саблино Тверской губернии) - русский советский поэт. Родился в крестьянской семье. Учился в Московском историко-архивном институте (1939-41) и на Высших литературных курсах (1956-58). Начал печататься в 1945. Автор сборников стихов: «Первая борозда» (1953), «Белая ночь» (1956), «Распевы» (1958), «Краснополье» (1962), «Перекрёстки» (1962), «Песни великих дождей» (1965), «Серебряные пруды» (1966), «Летела гагара» (1967), «Гнездо моих отцов» (1967) и др. В ранних стихах Тряпкина заметны следы разных влияний, от Н. Клюева и С. Есенина до М. Исаковского и А. Прокофьева . Зрелые стихи Тряпкина отличаются искренностью выражения чувства, разнообразием форм, напевностью. Многое в поэзии Тряпкина идёт от русского фольклора и от тщательно изученной речи современного крестьянства.
Соч.: Златоуст. Избр. стихи. [Предисл. Н. Банникова], М., 1971; Гуси-лебеди. Стихи. [Вступ. ст. В. Журавлёва], М., 1971.
Лит.: Львов С., … Это всё, как и было когда-то …, «Лит. газета», 1947, 20 дек.; Карп П., Стихи Николая Тряпкина, «Звезда», 1954, № 4; Ермилова Е., «Я вышел оттуда, где всё можно делать сначала», «Знамя», 1963, № 1; Михайлов Ал., «Посреди очарованных трав…», «Дружба народов», 1969, № 2; Кожинов В., Два пласта, «Мол. гвардия», 1969, № 1; Куликов С., Явь таланта. О стихах Н. Тряпкина, «Лит. газета», 1969, 24 дек.
Л. М. Вольпе
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 7. - М.: Советская энциклопедия, 1972
Тряпкин Николай Иванович (19.12.1918-20.02.1999), поэт. Родился в д. Саблино Тверской губ. в семье крестьянина-столяра. В 1930 под угрозой раскулачивания семья перебралась в с. Лотошино, где Тряпкин окончил школу. В 1939 поступил в Московский историко-архивный институт. С началом войны Тряпкин, не попавший на фронт по состоянию здоровья, в числе эвакуированных оказывается под Сольвычегодском, где работает в должности счетовода.
Первые стихотворения Тряпкин написал еще во время учебы в институте. Но подлинную силу его поэтический голос обрел именно на Русском Севере. «Коренной русский быт, коренное русское слово, коренные русские люди… - писал он в автобиографии. - У меня впервые открылись глаза на Россию и на русскую поэзию, ибо увидел я все это каким-то особым, “нутряным” зрением. А где-то там, совсем рядом, прекрасная Вычегда сливается с прекрасной Двиной. Деревянный Котлас и его голубая пристань - такая величавая и так издалека видная! И повсюду - великие леса, осененные великими легендами. Все это очень хорошо для начинающих поэтов. Ибо сам воздух такой, что сердце очищается и становится певучим. И я впервые начал писать стихи, которые самого меня завораживали. Ничего подобного со мною никогда не случалось. Я как бы заново родился, или кто-то окатил меня волшебной влагой». Критика отмечала сходство ранних стихов Тряпкина со стихами Н. Клюева, а сам поэт по этому поводу впоследствии писал:
Не горлань ты узорно, гармошка!
Ты, колхозная тройка, стоп!
Нам припишут клычковскую кошку,
Что мурлычет про Ноев потоп.
Поэт развивался и рос в течение десятилетий, медленно, неуклонно совершенствуя свой талант. Со временем то, что лишь отдельными штрихами проявляло себя и давало возможность говорить о Тряпкине, как о наследнике Н. Клюева (не издававшегося в России с 1928 по 1977), обрело полновесное звучание уже в тот период, когда стало ясно, что Тряпкин не ограничился бережно сохраненным наследием. В его поэзии обрела свое второе дыхание оборванная в период «канунов» вольная песня крестьянской лиры, обрела свое новое звучание в голосе человека, сохранившего в памяти и трагические 30-е, и трагические 40-е - всю страшную эпоху «великого перелома»:
Проснись, мое сердце, и слушай великий хорал.
Пусть вечное Время гудит у безвестных начал.
Пускай пролетает другое вослед за Другим,
А Мы с тобой - только тростинки под ветром таким.
С годами выявлялся определяющий мотив творчества Тряпкина - мотив Памяти. Памяти, несущей в себе все тяжелое, трагическое, надрывное, что сосредоточилось в истории уничтожения русского крестьянства и его самобытной культуры, дошедшего в нынешние окаянные дни до своего апогея. Эта тема дала себя знать не сразу - должно было пройти время, прежде чем пережитое, накопленное, стало воплощаться в стихи. Тряпкин отнюдь не надрывен, он отдал щедрую дань смеховой, песенно-плясовой стихии народного творчества. Не так уж мало в его наследии стихотворений, в которых он не прочь и над собой поиронизировать, и над окружающими по-доброму, а подчас и едко посмеяться. И все же, если читать его стихи в хронологическом порядке, ощущение земной тяжести и боли за утраченное время будет нарастать. Память поэта надвое рассечена рубежом, по одну сторону которого слышится «звон боевых копыт» и скрип детской колыбели, а по другую - совсем иные, тревожные звуки - треск сломанного дерева и тоскливый вой пурги. Свирель, поющая над погостом, - еще не символ конца жизни, это лишь этап, страшный отрезок, который проходят несколько поколений, дабы те, кому Бог дал, выжили и сумели донести до потомков свою горькую повесть, спеть старую, народную, исполненную удалого разгулья и сердечной тоски, почти забытую ныне песню… («Эта песенка полюбилась нам, да промчались мы по своим костям…»). Медленно, шаг за шагом подходил поэт к эпическому сказанию о своей родословной. Первые главы его были написаны в н. 80-х, когда Тряпкин обрел былинную поэтическую мощь, когда прежние отдельные попытки совместить временные пласты соединились в единую картину трагедии, в которой органически слилось недавнее прошлое и видения набегов и захватов, переселений народов и исчезновений их с лица земли, отделенные тысячелетиями:
И стучал молоток, забивая горбыльями окна,
И лопата в саду засыпала у погреба лаз.
И родная изба, что от слез материнских промокла,
Зазвучала, как гроб, искони поджидающий нас.
Это было - как миф. Это было в те самые годы,
Где в земной известняк ударял исполинский таран.
И гудела земля. И гремели вселенские своды.
И старинный паром уходил в Мировой океан.
Тряпкин соединил в своей поэзии и разнородные языковые пласты - три основных слоя в неразрывном единстве: слой фольклорный, слой, разработанный русской классической поэзией XIX в., и слой современного живого разговорного языка. С годами песенная линия не сошла «на нет», но основное место в творчестве Тряпкина заняли стихи философского склада. «Крестьянская» традиция сказывается в них в остро-публицистическом пафосе, с каким поэт подчеркивает свою принадлежность к народу, свою крестьянскую сущность. Публицистический пафос, соответствующий нелегкому движению поэтической ноты, вырывающейся из потаенных глубин, сродни «аввакумовскому» пафосу его великого предшественника - Н. Клюева. В «Предании», посвященном памяти «Аввакума двадцатого столетья», Тряпкин акцентирует органичную связь поэтического слова с природой, с Матерью-Сырой Землей. Слово, имеющее глубокие корни в народной почве, в национальной стихии, не пропадет и не сгинет, даже если долгое время будет существовать под спудом в иные драматические минуты истории, прикрытое невидимой завесой Тайны, скрывающей от непосвященных божественную поэтическую мелодию:
Он сам себя швырнул под ту пяту,
Из-под которой - дым, и прах, и пламя.
Зачем же мы все помним ярость ту
И не простим той гибели с мощами?
Давным-давно простили мы таких,
Кому сам Бог не выдал бы прощенья.
А этот старец! Этот жалкий мних!
Зачем в него летят еще каменья?
Вселенское Время в творческом сознании поэта сжимается, целые тысячелетия проносятся в течение нескольких часов. В единую секунду бытия существуют Рождение и Закат человеческой цивилизации, зачатие Вселенной и распад узловых корней земного существования. В нерасторжимом единстве сплетены общенародные, государственно-национальные взгляды и общечеловеческая, космическая мысль. Поэту доступно воплощение всемирности, единовременности всего, происходящего на Земле и в бесконечности. Словно по спирали он расширяет свой духовный мир, что дает ему время от времени возможность раздвинуть границы прекрасной эстетической традиции, унаследованной от Клюева. Здесь, на грани Земли и Космоса глазам поэта открывается прошлое, настоящее и будущее, здесь он - творец мира. Россия сама становится частью Космоса, венчает землю своей светящейся короной:
Черная, заполярная,
Где-то в ночной дали
Светится Русь радарная
Над головой Земли…
Пусть ты не сила крестная
И не исчадье зла,
Целая поднебесная
В лапы твои легла.
Столь характерное для поэта совмещение реального и исторического пластов ярче всего воплотилось в его «библейском» цикле, в частности, в одном из лучших его стихотворений - «Песнь о хождении в край Палестинский». Легенда, рассказанная поэтом о своем дедушке-богомольце, воспринимается как реальность, но одновременно как далекое прошлое, окутанное идиллической дымкой, не имеющее ничего общего с трагедией, которую творят на Иорданских берегах современные «давиды».
Убежденность неотвратимого возмездия сливается в голосе Тряпкина с трагической нотой при обращении к истории и мирозданью от имени погибших, в голосе поэта, принявшего на себя их боль и воплотившего ее в строках, обретших пророческую силу, пронизывающих земной круг и космические дали:
Грохотала земля. И в ночах горизонты горели,
Грохотали моря. И сновали огни батарей…
Ты прости меня, матушка, что играла на тихой свирели
И дитя уносила - подальше от страшных людей…
Проклинаю себя. И все страсти свои не приемлю.
Это я колочусь в заповедные двери твои.
Ты прости меня, матушка, освятившая грешную землю.
За неверность мою. За великие кривды мои.
В последние годы жизни Тряпкин тяжело переживал развал страны и воцарение в ней чужебесия: «И фриц, и лях, и татарва, хватало и другого хама. Но не видала ты, Москва, такой блевотины и срама… И все наши рыла - оскаленный рот. И пляшет горилла у наших ворот. <…> Огромные гниды жиреют в земле. И серут хасиды в Московском Кремле».
Песенный талант тончайшего лирика не иссякал, но в его поэзии все отчетливей звучала нота сопротивления черной силе, накрывшей Россию. Стихи, проникнутые этим чувством, публиковались исключительно на страницах газеты «Завтра» и журнала «Наш современник».
Взято с сайта
He вздыхал, не грустил, не бродил...
He вздыхал, не грустил, не бродил
Возле белого барского дома
И не сравнивал бронзу перил
Со своей избяною соломой.
И на празднике майских ночей
Не брала меня злая досада,
Что не мне распевал соловей
Что за роща сияла в цвету!
Что за флейта звала не смолкая!..
Да ведь сколько тут гроз на ветру
Пронеслось, все огнем опаляя!
Ничего! Ты послушай со мной:
Над заливом, что в зарослях скрылся,
Белый сад на волне ветровой
Белым шумом вовсю расходился.
Он шумит на десятки ладов
О земле полнокровной и честной,
И в полотнах его парусов –
Несмолкающий говор воскресный.
И летит с детворой карусель,
И гудит, заведенная током.
И зовет вечереющий хмель
Помечтать у ограды высокой.
Приходи и минут не жалей,
И совсем огорчаться не надо,
Что не нам распевал соловей
В белой роще господского сада.
А жизнь прошла. Закончены ристанья.
Исправим печь. И встретим холода.
И только смутный гул воспоминанья
Проходит вдруг по жилам иногда.
Он пронесётся там, как в шахтах воды,
Промчится гул - и снова забытьё.
И перед древним сумраком природы
Горит свеча - окошечко моё.
А на земле мазурики
А на земле мазурики живут себе, живут.
И дочек в щёчку чмокают и замуж выдают.
И всё у них, мазуриков, исправно, как всегда:
И Лермонтов под пулею, и должность хоть куда.
Живут они при дьяволах, при ангелах живут,
И всё кругом при случае как липку обдерут.
А ты, вояка, праведник, ну кто ты есть такой?
Гуляешь, новый Лермонтов, голодный и босой.
И каждый усмехается: дурак ты, мол, дурак
Бородки все оказаны, и всё теперь не так.
А на улице снег
А на улице снег, а на улице снег,
А на улице снег, снег.
Сколько вижу там крыш, сколько вижу там слег,
Запорошенных крыш, слег!
А в скиту моем глушь, а в скиту моем тишь,
А в скиту моем глушь, тишь.
Только шорох страниц да запечная мышь,
Осторожная мышь, мышь.
А за окнами скрип, а за окнами бег,
А над срубами – снег, снег.
Сколько всяких там гор! Сколько всяких там рек
А над ними все – снег, снег...
Затопляется печь, приближается ночь.
И смешаются – печь, ночь.
А в душе моей свет. А врази мои – прочь.
И тоска моя – прочь, прочь.
Загорается дух. Занимается дых.
(А на улице – снег, снег.)
Только шорох страниц. Да свечи этой вспых.
(А за окнами – снег, снег.)
А в кости моей – хруст. А на жердочке – дрозд.
Ах по жердочкам – дрозд, дрозд.
И слова мои – в рост. И страда моя – в рост.
И цветы мои – в рост, в рост.
А за окнами – снег. А за окнами – снег.
А за окнами – снег, снег.
Из-за тысячи гор. Из-за тысячи рек.
Заколдованный снег, снег...
А сколько их было за нашим столом!...
А сколько их было за нашим столом!
А сколько добра красовалось на нем!
А сколько высоких речей раздалось!
А сколько веселых ковшей испилось!
И вот они нынче – грозою гроза,
И нашею солью – да нам же в глаза.
И мы повторяем старинный урок:
И жито забыто, и пиво не впрок.
А это всегда я имею в виду...
А это всегда я имею в виду,
Когда через луг по ромашкам иду:
Что эти ромашки и эта земля
Живут, свою плоть меж собою деля, –
Друг друга питают, и соль свою пьют,
И в песенке пчел через год запоют.
И в эту работу цветов и земли
И прежние пчелы и травы пошли,
Пошли снеготалы – и снова пойдут,
И предки мои – обязательно тут;
И сам я и ты через годы, потом,
В живые круги мирозданья войдем.
И дальний потомок – забавный Адам –
Вот так же рукою притронется к нам.
А мы с тобой будем – земля и трава.
И скажет потомок такие ж слова:
Что вот, мол, какие ромашки цветут,
И предки мои – обязательно тут...
А мы закиваем, задрав стебельки,
Что гибели нету, а смерть – пустяки.
Август зашумел
Зелёными верхушками ракит.
Он веткой на берёзе пожелтел,
Он ласточкам о юге говорит.
Ты слышишь, батька? Август зашумел
Про то, что сам ты видел поутру:
Последний одуванчик облетел
За нашею усадьбой на бугру.
А будто бы - и ветер-то ручной,
И пруд под селезнем безбурно спит...
А всё-таки - хлопочущей листвой
И парусит наш тополь, и шумит.
И ласточки вокруг снуют, снуют,
Заслышав дальний оклик журавлей.
Зелёный мир покинет свой уют,
Готовится сниматься с якорей.
Зелёный мир покинет свой уют,
Готовится сниматься с якорей.
И сизые дымки плывут, плывут
По косогорам скошенных полей.
Зелёный мир покинет свой уют,
Готовится сниматься с якорей...
И наши кузнецы куют, куют
Железные подошвы для саней.
А если так - давай, отец, и мы,
И мы своё в дорогу оснастим.
Возьми топор, поправь-ка до зимы
Колхозный склад, где жито сохраним.
А я наш домик обойду кругом,
Взяв паклю, конопатку и обух,
Чтоб не совал в пазы его потом
Хитрец-мороз ноздрины белый пух.
И зазывать побаски на ночлег
Мы слепим звонкотрубный камелёк.
На голубой простор весенних рек
Наш путь по вьюгам долог и далёк.
Бабочка белая! Бабочка белая!
Бабочка белая! Бабочка белая!
В травах горячих земля.
Там, за притихшей лесною капеллою,
Слышится всхлип журавля.
Речка бежит, загибая за просеку,
Жёлтый погнавши листок.
Бабочка белая с чёрненьким носиком!
Лето пошло на восток.
Чуешь, как мир убегает в ту сторону -
Горы, леса, облака?
Сосны гудят - и старинному ворону
Прошлые снятся века.
Сколько жилось ему смолоду, смолоду
В гулкой лесной глубине?!
Ты же погибнешь по первому холоду.
Много ль держаться и мне...
Думы наплыли, а сосны качаются,
Жёлтый кружится листок.
Речка бормочет. Глаза закрываются.
Время бежит на восток...
Пусть же послышится песня знакомая
Там, за Вечерней Звездой.
Может, и мы здесь июльскими дрёмами
Завтра провеем с тобой.
Годы промчатся, как соколы смелые,
Мир не устанет сиять...
Бабочка белая! Бабочка белая!
Кто бы родил нас опять!
Ворожу свою жизнь…
Ворожу свою жизнь - ухожу к тем начальным пределам,
Где я рос - прорастал, распускался цветком-чистотелом.
Заклинаю строку, а в душе уголёк раздуваю,
Ворожба ль ты моя! Этих строк переборные струны!
Городьба ль ты моя! Из души исходящие руны!
Уплываю туда, ухожу к тем далёким началам,
Где всё так хорошо и с таким всё бывает навалом!
Где любые сороки поют, как заморские пташки,
Где любая труха превращается в запах ромашки.
Заклинаю строку. И в душе уголёк раздуваю.
И на струны свои эти пальцы свои возлагаю:
Старина ль ты моя! Прилетевшие первые утки!
Сторона ль ты моя! Луговые снега-первопутки!
Где ты, мой друг незабытый?...
Где ты, мой друг незабытый?
Снится мне берег размытый,
Помнится колос ночной.
В долгом и темном безвестье
Годы меж нами прошли.
Где ты, чье имя для песни
Губы мои сберегли?
Юность – с котомкой дорожной,
В пепле – родное жилье.
Сердце по тропам заросшим
Ищет становье твое.
Где-то пробрезжит долина,
Утро в цветах луговых...
Где ж ты, мой зов лебединый,
В небе созвездий каких?
Памяти В.И.Даля
Где-то там, в полуночном свеченье,
Над землёй, промерцавшей на миг,
Поднимается древним виденьем
Необъятный, как небо, старик.
И над грохотом рек многоводных
Исполинская держит рука
Хатулище понятий народных
И державный кошель языка.
Грохочут литавры, гремит барабан...
Грохочут литавры, гремит барабан,
У Троицкой Лавры - жидовский шалман,
Давайте споем.
Огромные гниды жиреют в земле,
И серут хасиды в московском Кремле,
Давайте споем.
И все наши рыла - оскаленный рот,
И пляшет горилла у наших ворот,
Давайте споем.
Грядущие сородичи мои
Да озарятся светом разуменья
И поведут все корешки свои
От дальней даты моего рожденья.
И скажут так: «Вот наши древеса
Они всегда раскидисты и юны.
У нас в роду не Божьи чудеса,
А золотые дедовские струны».
Десяток лет тому назад...
Десяток лет тому назад
Мне снилась слава.
И среди нас искала клад
Моя Держава.
И знал я власть своей стрехи
В отцовском доме
И выпускал свои стихи
В солидном томе.
А нынче нет моей стрехи
И нет Державы.
И в горьком дыме все верхи
И все канавы.
И не сыщу я тех ворот,
И нету зданья,
Где выпускал я каждый год
Свои посланья.
Кого-то за руку тяну
К любви и вере,
А сам в безверии тону
У смертной двери.
И все-то песенки мои --
В помойном рвище.
И жду у каждой колеи
Христовой пищи.
И вся душа моя кричит,
Как сокол пленный,
И все-то скрыться норовит
Из жизни бренной.
А ведь когда-то, милый брат,
Нам снилась слава,
И среди нас искала клад
Моя Держава.
А нынче нет моей стрехи
И нет Державы.
И в горьком дыме все верхи
И все канавы.
За великий Советский Союз!
За святейшее братство людское!
О Господь! Всеблагой Иисус!
Воскреси наше счастье земное.
О Господь! Наклонись надо мной.
Задичали мы в прорве кромешной.
Окропи Ты нас вербной водой,
Не держи Ты всевышнего зла
За срамные мои вавилоны -
Что срывал я Твои купола,
Что кромсал я святые иконы!
Огради! Упаси! Защити!
Подними из кровавых узилищ!
Что за гной в моей старой кости,
Что за смрад от бесовских блудилищ!
О Господь! Всеблагой Иисус!
Воскреси моё счастье земное.
Подними Ты мой красный Союз
До Креста Своего аналоя.
За поля яровые
За поля яровые,
Снова полдник унёс.
За луга, за прополку...
И опять вкруг меня -
Только солнце да пчёлка,
Зеленя, зеленя.
Да знакомый кустарник,
Загустевший вконец.
Да с колхоза «Ударник»
Проскакавший гонец.
Грохотнули копыта
Где-то там, по мосткам, -
И грязцой позабытой
Вдруг упало к ногам.
Задрожал подорожник
И сердито притих,
И стою - как безбожник
Перед ликом святых.
Где ты, прежняя тяга
Земляного родства?
И на гребень оврага
Поднимаюсь едва.
За косьбой, за прополкой,
Сколько вдаль ни смотри, -
Только синь, только ёлка
Да сельцо Грибари.
Да копёшки, да веник,
Да гривастая рожь...
А иных деревенек
И в трубу не найдёшь.
Или в гривах косматых
Запропали на срок?
Или сплыли когда-то
За тобой же, браток?
Пусть не так и не эдак.
Хоть и эдак и так...
И сидит во мне предок
И мне кажет кулак.
Ах, Емеля, Емеля!
Это что ж? За кого?..
И стою как тетеря
Перед гневом его.
И душа моя - в струпьях,
А в словах - пустыри.
И стою, как преступник
Перед гласом земли.
А земля по изложью
То нахмурится вдруг,
То искристою дрожью
Засмеётся вокруг.
И пойдёт через воды
То ли свет, то ли дым.
И душа, как под мёдом,
Золотится под ним.
Ой ты власть моя - поле!
Коль виновен - прости.
Дай хоть песенной долей
Для тебя процвести.
Пусть луга не прокиснут
И хлеба не сгорят.
И клянусь перед присным -
Уж ни шагу назад.
И слова, что лежали
Да под камнем глухим,
Подниму, как скрижали,
Перед светом твоим.
Засмеялась калина, краснея счастливо
Засмеялась калина, краснея счастливо,
Заплела меня в зелень косы.
И надела калина мне перстень красивый
В заревых самоцветах росы.
Точно совы, кругом, с голубой поволокой,
Трепыхались зарницы в лугу.
Вот о чём-то правдивом, простом и широком
Заиграл гармонист на кругу.
Но казалось - по скатам самим откровеньем
Замерцали пруды и стога.
Но казалось - девичья слеза от волненья
Синей каплей сбегает с листка.
И шептала калина: «Возьми без остатка
Все созревшие гроздья мои!»
И смеялись мы с нею, и верили сладко
В нераздельную душу земли.
Знакомое поле
Знакомое поле, а в поле - траншеи да рвы,
Засохшая глина да куст полумёртвой травы.
Разбросаны трубы. Да вышки. Да снова - быльё.
Знакомое поле - моё - и совсем не моё.
Усни, моя горечь, и память мою не тревожь.
Пускай тут склонялась, как лебедь, высокая рожь.
Пускай тут звенели овсы и гуляли стада.
Усни, моя горечь. Пусть вечная льётся вода.
Железное поле. Железный и праведный час.
Железные травы звенят под ногами у нас.
Железные своды над нами гудят на весу.
Железное поле. А поле - в железном лесу.
Засохшая глина. Смола. Да забытый бурав.
Огромные трубы лежат у глубоких канав.
Знакомые травы куда-то ушли в никуда.
А сверху над нами густые гудят провода.
Проснись, моё сердце, и слушай великий хорал.
Пусть вечное Время гудит у безвестных начал.
Пускай пролетает Другое вослед за Другим,
А мы с тобой - только травинки под ветром таким.
А мы с тобой только поверим в Рожденье и Рост
И руки свои приготовим для новых борозд.
И пусть залепечет над нами другая лоза,
А мы только вечному Солнцу посмотрим в глаза.
Знакомое поле, а в поле - траншеи да рвы.
Железные сосны - вершиной во мгле синевы.
Железные своды над нами гудят на весу...
И песня моя не пропала в железном лесу.
И великое пламя над миром прошло...
И великое пламя над миром прошло,
А верней – пронеслось!
И от прежних лесов только птичье крыло
И хранится оно в золотом терему
Да под вечным стеклом.
А земля запропала в кромешном дыму –
И себя не найдем...
И вновь кладбище. Сосны и трава
И вновь кладбище. Сосны и трава.
Ограды. Плиты. И цветы кипрея.
И жалкие надгробные слова,
Что не прочтёшь без страха, не краснея.
И только слышишь - скрипнул коростель.
Да чуешь гул со сводов мирозданья...
И вот - стучит бессменная капель:
Ни имени, ни отчества. Ни званья.
Истопил камелек. Хорошо!...
Истопил камелек. Хорошо!
Что же! Значит, не все поутеряно.
И сижу я в тепле – корешок,
Не умерший в снегах, под метелями.
Что за скрипы в морозных сенях?
Что за вздохи печные глубокие?
Или вновь загрустили о нас
Журавли за морями далекими?
И какой ты увидела сон
В эту ночь суматошную, снежную?
Что же! Встань, заведи патефон,
Запусти эту песенку нежную.
Пусть в окошко заглянет капель
И в снегу просинеет пролужина.
Убери, как и прежде, постель
В свое прежнее, девичье кружево.
И поверь, что не все отошло,
Что снегами не все запорошено...
И зовет нас опять за село
Как людей убивают?
Как людей убивают?
Как людей убивают?
Никогда я не видел, как людей убивают.
Не крутился я в бандах, и на войны не брали,
И в застенки меня палачи не бросали,
И пред смертью не звал я молодого Орлёнка,
И на землю гляжу я глазами ребёнка.
А ведь где-то, когда-то, и с кем-то, и кто-то
За меня выполняет эту злую заботу,
И с железною властью бойца и солдата
Сам он грудь открывает под прицел автомата
Или душит кого-то в промозглом кювете...
Это всё ведь бывает у нас на планете...
А в полях мне всё слышится звон жаворонка,
И гляжу я на землю глазами ребёнка...
О, страна моих предков! Земля дорогая!
Это что же? За что же мне милость такая?
И в каком же стоять пред тобой мне ответе -
На такой вот сырой и жестокой планете?
Только травы мне шепчут да колосья кивают,
Точно сами собой все друзья умирают.
И хожу я под говор ленивого шмеля,
И пою свои песни вот на этой свирели.
И цветы отвечают кивками участья...
Это что же -
И есть настоящее счастье?
Когда Он был, распятый и оплёванный,
Уже воздет,
И над Крестом горел исполосованный
Закатный свет, -
Народ приник к своим привалищам -
За клином клин,
А Он кричал с высокого ристалища -
Почти один.
Никто не знал, что у того Подножия,
В грязи, в пыли,
Склонилась Мать, Родительница Божия -
Свеча земли.
Кому повем тот полустон таинственный,
Кому повем?
«Прощаю всем, о Сыне Мой единственный,
Прощаю всем».
А Он кричал, взывая к небу звёздному -
К судьбе Своей.
И только Мать глотала Кровь железную
С Его гвоздей.
Промчались дни, прошли тысячелетия,
В грязи, в пыли
О Русь моя! Нетленное соцветие!
Свеча земли!
И тот же Крест - поруганный, оплёванный.
И - столько лет!
А над Крестом горит исполосованный
Закатный свет.
Всё тот же Крест... А ветерок порхающий -
Сюда, ко мне;
«Прости же всем, о Сыне Мой страдающий:
Они во тьме!»
Гляжу на Крест... Да сгинь ты, тьма проклятая!
Умри, змея!
О Русь моя! Не ты ли там - распятая?
О Русь моя!..
Она молчит, воззревши к небу звёздному
В страде своей;
И только сын глотает кровь железную
С её гвоздей.
Космодромы
Где-то есть космодромы,
Где-то есть космодромы.
И над миром проходят всесветные громы.
Улетают с земли эти странные храмы,
Эти грозные стрелы из дыма и звука,
Что спускаются кем-то с какого-то лука,
И вонзаются прямо в колпак мирозданья,
И рождаются в сердце иные сказанья:
Посылает на небо огонь Прометея,
Ибо жизнь там темней забайкальского леса:
Даже в грамоте школьной никто ни бельмеса.
А в печах в это время у нас в деревнюшке
Завывают, как ведьмы, чугунные вьюшки,
И в ночи, преисполненной странного света,
Загорается печь, как живое магнето.
И гашу я невольно огонь папироски,
И скорее иду за прогон, к раздорожью,
Где какие-то спектры играют над рожью,
А вокруг силовые грохочут органы…
И стою за бугром, у знакомой поляны,
А в душе, уловляющей что-то и где-то,
Голубым огоньком зацветает магнето…
И, внезапно издав ураганные гаммы,
Вдруг шибается небо в оконные рамы,
И летят кувырком с косяками и цвелью
Эти все пошехонские наши изделья.
А вокруг, испуская всё то же свеченье,
Как штыки, стояком замирают растенья.
И дрожат, как в ознобе, подъемные краны,
А в полях силовые грохочут органы.
И старушки в очках, те, что учат по книжкам,
Говорят из-за парты вскочившим детишкам:
А всё это Земля, мол, великая Гея
Посылает на небо огонь Прометея -
Эти грозные стрелы из грома и света…
Успокойтесь, родные.
И помните это.
Летела гагара...
Летела гагара,
Летела гагара
На вешней заре.
Летела гагара
С морского утеса
Над тундрой сырой.
А там на болотах,
А там на болотах
Брусника цвела.
А там на болотах
Дымились туманы,
Олени паслись.
Летела гагара,
Кричала гагара,
Махала крылом.
Летела гагара
Над мохом зеленым,
Над синей водой.
Дымились болота,
Дымились болота
На теплой заре.
Дымились болота,
Туманились травы,
Брусника цвела.
Кричала гагара,
Кричала гагара
Над крышей моей.
Кричала гагара,
Что солнце проснулось,
Что море поет.
Что солнце проснулось,
Что месяц гуляет,
Как юный олень.
Что месяц гуляет,
Что море сияет,
Что милая ждет.
Листья дубовые
Листья дубовые! Листья дубовые!
Стук желудей!
Пусть расползутся ненастья суровые
С наших полей.
Пусть улыбнется нам солнышко ясное,
Звезды горят.
Злат листопад!
Добрую силу, густую, медяную,
Дайте ветрам.
Кланяюсь вам!
Сыпься, прошу, в рукава мои белые,
Стук желудей!
Пусть они, ветры, веселые, смелые,
Грянут скорей.
Сыпьтесь в мое полотно непорочное,
Кланяюсь вам!
Пусть они скроются, грозы полночные,
Злобные к нам.
Дайте собрать вашу сень многодумную,
В узел связать.
Дайте средь поля на дерево шумное
Узел поднять.
Листья дубовые! Сучья угластые!
Злат ворошок!
Дайте подвесить под сени гривастые
Думный мешок!
Пусть он качнется под той наговорною
Кущей моей.
Пусть она схлынет, вся нежить упорная,
С наших полей.
Добрую силу, густую, медяную,
Дайте ветрам.
Сыпьтесь в рубашку мою полотняную,
Кланяюсь вам!
Море
Где-то гагара кричит над пустынею водной.
Редкие сосны прозрачны под северным светом.
Или ты снова пришёл - молодой и безродный -
К тундрам и скалам чужим, к неизвестным заветам?
Что там за тундрой? Леса в синеве бесконечной.
С берега чайки летят на речные излуки.
Снова я - древний Охотник с колчаном заплечным,
Зной комариный в ушах - как звенящие луки.
Что там за морем? Лежат снеговые туманы.
Грезят метели под пологом Звёздного Чума.
Мир вам, земля, и вода, и полночные страны,
Вечно сверкающий кряж Ледяного Угрюма!
Сколько веков я к порогу Земли прорубался!
Застили свет мне лесные дремучие стены.
Двери открылись. И путь прямо к звёздам начался.
Дайте ж побыть на последней черте Ойкумены!
Мир вам, и солнце, и скалы, и птичьи гнездовья,
Запахов крепкая соль, как в начале творенья!
Всё впереди! А пока лишь - тепло да здоровье,
Чайки, да солнце, да я, да морское свеченье.
Белая отмель. И камни. И шелест прилива.
Море в полуденном сне с пароходом далёким.
Крикнешь в пространство. Замрёшь. Никакого отзыва.
Сладко, о море, побыть на земле одиноким.
Не бездарна та планета...
Не бездарна та планета,
Не погиб еще тот край,
Если сделался поэтом
Даже Тряпкин Николай.
Даже Тряпкин Николай
Ходит прямо к богу в рай.
И Господь ему за это
Отпускает каравай.
Не весна ль тому виновница...
Не весна ль тому виновница,
Долгожданная весна?
Вдруг возьмет да и припомнится
Песня русская одна.
Песня старая-престарая,
Молодая как заря...
Ой летела пчелка ярая
За далекие моря.
Отмыкала лето красное
(Что за ключик золотой!),
Выпускала солнце ясное
Над родимой стороной.
И пришло оно, приехало
К Волге-матушке реке
На скорлупочке ореховой,
На пшеничном колоске...
Песня с гордостью не знается,
Ходит по полю пешком,
Добрым людям улыбается
За пастушеским рожком.
Песня новая, не новая
В лапотках из берестин,
А росою васильковою
Все умылись, как один.
Даже самая отсталая
В сердце травка ожила...
А всего-то пчелка малая
За морями побыла!
Не жалею, друзья, что пора умирать...
Не жалею, друзья, что пора умирать,
А жалею, друзья, что не в силах карать.
Что в дому у меня столько разных свиней,
А в руках у меня ни дубья, ни камней.
Дорогая Отчизна! Бесценная мать!
Не боюсь умереть. Мне пора умирать.
Только пусть не убьёт стариковская ржа,
А дозволь умереть от свинца и ножа...
Нет, я не вышел из народа!
Нет, я не вышел из народа.
О, чернокостная порода!
Из твоего крутого рода
Я никуда не выходил.
И к белой кости, к серой кости
Я только с музой езжу в гости.
И на всеобщем лишь погосте
Меня разбудит Гавриил.
И кровь моя - не голубая!
Что, голубая? Да худая!
Она - венозная, вторая.
То - не земля и не вода,
А только ил и только сода.
А соль вошла в кулак народа.
О, чернокостная порода!
О, черносошная орда!
Пускай я смерд. Но не смердящий.
Пускай я пёс. Но не скулящий.
И пот - мой запах настоящий,
Мозоли - перстни на руках!
А если вы, мои онучи,
Порою чёрны и вонючи, -
Прополощу вас в Божьей туче
И просушу на облаках!
И даже в рубищах Парижа
Да не замучает нас грыжа!
И в этих песенках - не жижа,
А родниковая вода.
Нет, я не вышел из народа.
О, чернокостная порода!
Из твоего крутого рода
Не выходил я никуда.
Никаких таких ракит...
Никаких таких ракит
За речной заставою,
Только сосенка стоит
Раскудря-кудрявая.
Только сосенка-сосна,
Да какая сосенка –
Тихомиркина жена,
Золотая Фросенька!
Ходит рыбка через вир,
Припадает к донышку.
Ставит верши Тихомир
Да глядит на женушку.
То не солнце наверху,
А другая дивинка:
Варит Фросенька уху
Да играет в ливенку.
Ты играй, жена, играй,
Чтобы я приплясывал
Да рыбешку то и знай
Для тебя подбрасывал.
А ты кушай, да играй,
Да судьбу загадывай,
Да из сумки каравай
Покрупней выкладывай.
Это просто чудеса,
Если ты здоровая,
Да не будь, моя краса.
Чересчур суровая.
Песенка Ивана заблудшего
Буду Господом наказан,
Буду дьяволом помазан,
Буду грешником великим
Вплоть до Страшного суда.
В нашей пакостной юдоли
Не сыскать мне лучшей роли,
И у дьявола в неволе
Закисать нам, господа.
Навсегда мне рай заказан -
Слишком к тлену я привязан:
Что за жизнь без потасовок!
Что за вера без хулы!
При моём-то несваренье
Где мне в райские селенья!
Не гожусь для воспаренья -
Слишком крылья тяжелы.
У подземного Харлама
Заплюют меня, как хама, -
Ах ты, Ванька, мол, чумазый,
Пошехонская свинья!..
И пойдёт такое, братцы,
Что ни в целости, ни вкратце
Не гожусь ни в ваши святцы,
Ни в парнасские князья.
В нашей пакостной юдоли
Слишком много всякой боли -
Стоном стонет вся планета,
Вся-то матерь наша Русь!
Как же тут не огрызаться?
Даже с тёщей буду драться!
Даже к тёщиной закуске
Тут же задом повернусь!
Даже ради очищенья
Не пойду на всепрощенье:
Зуб за зуб, за око - око!
Умирать так умирать:
С нашей родиной державной!
С нашей чаркой достославной!
А что будет там за гробом -
И потом смогу узнать.
Пусть я Господом наказан,
Но и с чёртом ведь не связан.
Эх вы, братцы-ленинградцы!
Сталинградские орлы!
Не гожусь я для смиренья,
Не гожусь для воскуренья...
Ах, простите, извините -
Слишком слёзы тяжелы.
Песнь о великом походе
Итак начинаю. Время
Приветствую светом дня.
Я ноги обую в стремя
Я вам подведу коня.
На стогнах гремят витии,
А с нами - отряды муз.
О Русь! Купина! Россия!
Великий Советский Союз!
Настала пора походов,
Каких не бывало ввек.
В полях, на горах и водах
Играет в трубу Олег -
Олег не простой, а вещий,
Сияющий бог дружин.
Мы славим такие вещи,
Что стоят любых былин.
Мы любим свои базары
И дедовских песен вязь.
А в наши глаза хазары
Швыряют срамную грязь.
А в нашем Кремле хазары
Пускают страну в распыл...
Эгей, господа Гайдары!
Недаром я злость копил.
Настала пора походов,
Каких не бывало ввек, -
С полюдьями всех заводов,
С разливом великих рек.
Матросы на Чёрном море,
Охотские моряки,
Балтийцы стоят в дозоре,
Готовые, как штыки.
А в сёлах гремят витии,
А с нами - отряды муз.
О Русь! Купина! Россия!
Великий Советский Союз!
Давай же, герой наш вещий,
Сияющий бог дружин!
Мы знаем такие вещи,
Что стоят любых былин...
Держава - на полном сборе.
Хвалынцы и тверяки.
И песни мои в дозоре,
Готовые, как штыки.
Песнь о зимнем очаге
Раздуй лежанку, раздуй лежанку,
Стели постель.
На старой крыше срывая дранку,
Дурит метель.
В лесную темень уносит ветер
Собачий вой,
А нам так славно при ярком свете,
А мы с тобой.
Раздуй лежанку, сними сапожки,
Моя краса,
Заносит вьюга пути-дорожки,
Скрипят леса.
На снежных окнах седая проседь,
Густой убор,
Гуляет вьюга, стучатся лоси
На тёплый двор.
Гуляет ветер, швыряет ветер
Обрывки хвой,
А мы смеёмся, а мы как дети,
А мы с тобой.
А мы прижмёмся, а мы попросим
Летучий снег,
Чтоб даже лоси в глухом заносе
Нашли ночлег.
Подражание Экклезиасту
Всё на земле рождается,
И всё на земле кончается,
И то, что было осмысленно,
В бессмыслицу превращается.
И вот она - суть конечная,
И вот она - грусть извечная.
Земля ты моя неустанная!
Галактика наша Млечная!
И если мы все рождаемся
И с волей своей не справляемся, -
Зачем же тогда к посмешищу
Мы заново устремляемся?
Ты вышел из дома - все цитры звучали,
Все дети твои и друзья ликовали,
А в дом возвратился - и скорбь, и рыданья,
И всю твою се́мью ведут на закланье.
И видишь ты стол, осквернённый врагами,
И видишь ты пол, что утоптан скотами,
И видишь ты стены в моче и навозе
И всю свою утварь в разбойном обозе.
Крепись и мужайся и телом и духом.
Не всё ли под солнцем проносится пухом?
И в славе почёта, и в смраде бесчестья
Да будет в руках твоих шест равновесья!
Ну кто из пастырей земли
упреки мудрых переносит?
Какие в мире короли
Глупца на пир свой не попросят?
Мудрец - он Богу самому
Всю правду выложит, не скроет.
(А тот по случаю сему
А возгремит, и волком взвоет!)
Зато глупец - известный жук:
Он перед властью мёдом льётся!
А мёд такой - хмельней наук,
Поскольку славою зовётся.
И видел я в земном своём скитанье -
Во всех углах на всех путях земных -
И свет ума, и полный мрак незнанья,
И гибель добрых, и всевластье злых.
И видел я, как подлость торжествует,
И как неправда судит правоту,
И тут же всласть целуют ей пяту.
И проклял я все стогны человечьи,
И в знойный прах зарылся от стыда.
И под свистки холопского злоречья
К своим трудам ушёл я навсегда.
Суета сует, суета сует -
И в сто тысяч раз и вовек.
Только тьма и свет, только тьма и свет.
Только звёздный лёд, только снег.
Только тьма и свет, только зверий след
Да песок пустынь у могил.
Остальное всё - суета сует,
То, что ты да я наблудил.
И за годом год. И за родом род,
И за тьмой веков - снова тьмы.
Только звёздный ход. Только с криком рот.
Да песок пустынь. Да холмы.
Послание Марку Соболю
Дружище Марк! Не упрекай меня,
Что я стучусь в твое уединенье.
Задели гной - и вот уж сам генсек
Прополз по миру - гадина из гадин.
Да чёрт бы с ним, пускай себе ползёт,
Да пусть он будет
хоть червяк с помойки!
Но он ползёт - и нас с тобою жрёт,
Но он ползёт - и мы с тобою в гнойке.
И вот бушуют вирусы вражды,
И вот снуют все яблоки раздора,
А мы друг другу целимся в зады
Иль прямо в грудь палим из-под забора.
Дружище Марк! А ты совсем не зверь,
Да ведь и я люблю тебя доселе.
Давай-ка брат, сойдемся и теперь
И вновь по чарке тяпнем в Цэдээле.
Для нас ли дым взаимной чепухи?
Поверь-ка слову друга и поэта:
Я заложил бы все свои стихи
За первый стих из Нового Завета…
Скорблю, старик, что наш ХХ век
Столь оказался и сварлив, и смраден.
Хвала творцу! Хоть ты-то не генсек -
И нынче мне особенно отраден.
А посему - не упрекай меня,
Что вот стучусь в твое уединенье.
Давай-ка вновь присядем у огня,
Что мы когда-то звали вдохновеньем.
Развалилась моя вселенная,
Разомкнулась моя орбита.
И теперь она - не вселенная,
А пельменная Джона Смита.
И не звездною путь-дорожкою
Пролетает моя потешка,
А под чьей-то голодной ложкою -
Заблудившаяся пельмешка.
Рождение
Душа томилась много лет,
В глухих пластах дремали воды.
И вот сверкнул желанный свет,
И сердце вскрикнуло: - Свобода!
Друзья мои! Да что со мной?
Гремят моря, сверкают дымы,
Гуляет космос над избой,
В душе поют легенды Рима.
Друзья! Друзья! Воскрес поэт,
И отвалилась тьмы колода.
И вот он слышит гул планет
Сквозь камертон громоотвода.
Весь мир кругом - поющий дол,
Изба моя - богов жилище,
И флюгер взмыл, как тот орёл
Над олимпийским пепелищем.
И я кладу мой чёрный хлеб
На эти белые страницы.
И в красный угол севший Феб
Расправил длань своей десницы.
Призвал закат, призвал рассвет,
И всё, что лучшего в природе,
И уравнял небесный цвет
С простым репьём на огороде.
Какое чудо наяву!
А я топтал его! Ногами!
А я волшебную траву
Искал купальскими ночами!
Друзья мои! Да будет свет!
Да расточится тьма и врази!
Воспрянул дух, воскрес поэт
Из тяжких дрём, из мёртвой грязи.
Пою о солнце, о тепле,
Иду за вешние ворота,
Чтоб в каждой травке на земле
Времён подслушать повороты.
Русь
Значит - снова в путь-дорогу,
Значит - вновь не удалось.
Значит - снова, братцы, - с Богом!
На авось, так на авось.
Что нам отчее крылечко!
Что нам брат и что нам друг!
Ты катись моё колечко,
Хоть на север, хоть на юг.
Умираем, да шагаем
Через горы и стада.
А куда идём - не знаем,
Только знаем, что туда:
В те края и в те предместья,
Где дома не под замком,
Где растут слова и песни
Под лампадным огоньком.
Провались ты, зло людское,
Все карманы и гроши!
Проклинаю всё такое,
Где ни Бога, ни души.
То крылечко - не крылечко,
Где платочек - на роток…
Ты катись, моё колечко,
Хоть на запад иль восток.
Проклинаем да шагаем
Через горы и стада.
А куда идём - не знаем,
Только знаем, что туда.
Русь
С одною думой непостижной
Смотрю на твой спокойный лик.
Сколько прожитых снов! Сколько звёздного шума!
Сколько вёсен и зим на плечах!
А со мною всё та ж непостижная дума
И всё те же виденья в ночах.
И всё так же свеча над бессонной страницей
Догорает в моей конуре...
И цветёшь ты во мне луговою зарницей
И цветком, что весной на дворе.
И опять ухожу я к ракитам далёким
И к далёким мостам полевым,
Чтобы вновь прокричать журавлём одиноким
Над великим простором твоим.
Прокурлычу - и вновь не услышу ответа
И поникну печальным крылом.
Только снова под пологом лунного света
Застучишь ты в лесу топором.
Узнаю тебя, Русь. И не буду в обиде.
И свой подвиг свершу, как смогу.
И пускай той ракитой в осенней хламиде
Загрущу я в пустынном лугу.
И склонюсь под железом высокою рожью,
И сорокой скакну у ручья.
Ты - единый мой свет на моём раздорожье
И единая пристань моя.
И вернусь я к своей одинокой светлице
Никому не известной тропой...
И летит моя дума - полночная птица, -
И роняет перо над тобой.
Свет ты мой робкий, таинственный свет!
Нет тебе слов, и названия нет.
Парус в реке не шелохнется вдруг.
Равны права у небес и земли,
Город, как воздух, бесплотен вдали...
Свет ты мой тихий, застенчивый свет!
Облачных стай пропадающий след.
Вечер не вечер, ни тьмы, ни огня.
Молча стою у закатного дня.
В робком дыму, изогнувшись, как лук,
Прямо в пространстве повис виадук.
Равны права у небес и земли.
Жёлтые блики на сердце легли.
Сколько над нами провеяло лет?
Полдень давно проводами пропет.
Сколько над нами провеяло сил?
Дым реактивный, как провод, застыл.
Только порою, стеклом промелькав,
Там вон беззвучно промчится состав.
Молча стою у закатного дня...
Свет ты мой тихий! Ты слышишь меня?
Свет ты мой робкий! Таинственный свет!
Нет тебе слов и названия нет.
Звуки пропали. И стихли кусты.
Солнце в дыму у закатной черты.
Скоро снова затоскую
Скоро снова затоскую
И присяду в уголке.
Дай мне песенку такую,
Чтобы вспомнить налегке
И за прялочкой за нашей
Заклубится волокно,
Дай мне песенку покраше,
А какую - всё равно.
Чтоб кобылка вороная
Заплясала пред тобой,
Чтобы звёздочка ночная
Зазвенела под дугой.
Чтоб дороженьку прямую
Снег-пурга не замела,
Дай мне песенку такую,
Чтобы вновь не подвела.
Стансы
Давно отпили, отлюбили,
Отгоревали, отцвели -
И стали горстью чёрной пыли,
И затерялися в пыли.
И всё держались за кастеты,
И в землю падали ничком.
А ты всё так же, мать-планета,
Извечным крутишься волчком.
И вновь мы царства сокрушаем,
И снова пашем целину -
И всё ж стоим над тем же краем,
У той же горести в плену.
И снова падаем, как ветки,
К подножью древа своего.
И не спасают нас ни предки,
Ни хмель, ни слава - ничего.
И всё же в кратком просветленье
Мы песни петь не устаем,
И славим каждый миг рожденья,
И каждый солнышка подъём.
И перед космосом безмерным
Мы окрылённые стоим
И с той же гривенкой усердной
В калитку райскую стучим.
И только слёзы утираем,
И ставим город на холму...
И никому не доверяем
Свою убогую суму.
Да. Никому я не доверю
Ни этот посох, ни суму.
И буду вновь стучаться в двери
К земному смыслу моему.
И никогда не возревную
К довольству спящих и глухих,
За вечных странников моих.
И снова облако развесит
Кудлатый полог надо мной.
И через грады, через веси
Пойду я знойною тропой.
Я вижу мрак и вижу свет,
Я слышу в криках журавлиных.
О тополь мой, весенний мой!
Ты прошумел с грозой и пухом,
И со всемирною войной,
И со всемирною разрухой.
А жизнь бежит, меняет нрав.
И вот, свалив шальные воды,
Река идёт с настоем трав
И с мудрым светом небосвода.
Я засеваю отчий дол
И строю избы на излуке.
И брат пришёл и не нашёл
Того, что бросил в час разлуки.
А мне легко, легко до слёз.
А мне так радостно до боли,
Что я рождён, как тот овёс,
Дышать дымком родного поля!
Кладу по снегу первый след,
Встречаю праздник ледохода
И в смене зим, и в смене лет
Читаю исповедь природы.
И там, над дедовским ручьём,
Шумит знакомая осока.
И я, как лебедь, бью крылом
У заповедного истока.
Стихи о березовой роще
Не идолы славы и мощи,
Не цезарский пышный чертог --
Пусть снится мне белая роща,
А с ней голубой хуторок.
Той рощи давно уже нету,
Тот хутор навек позабыт.
Но столько блаженного свету
Мне память опять подарит!
У нас деревенька стояла
Всего лишь за вёрсту от них.
И вся эта роща сияла
Напротив окошек моих.
Сияла листвой многосенной,
Сияла стволами берез.
И я этот свет несравненный
Сквозь долгие годы пронес.
От жизни беспутной и дикой
Не раз он меня исцелял
И детскою той земляникой,
И зеленью тех опахал.
Доселе мне снится дорога
Под сенью березовых глав.
И веянье Господа Бога
Дороже мне всяческих слав.
Привет, межевая канава --
Святейшего храма порог!
И вдруг среди кущ, как застава,
Звучал хуторской флюгерок.
И снится мне белая гречка,
Играющий пчелами сад,
И то голубое крылечко,
И тот голубой палисад.
И ласковый свет новолунья
Доселе струится в меня --
И ты, хуторская певунья,
Красивая тетка моя!..
Изыди же, злой искуситель,
И всю свою смрадь уноси!
Поскольку не спит Искупитель,
Живущий у нас на Руси.
Промчатся года лихолетий,
Развеется пепел и дым,
И снова мы выйдем, как дети,
К березовым рощам своим.
И снова проляжет дорога
В тот белый сияющий храм.
И веянье Господа Бога
Промчится по всем клеверам...
Не идолы славы и мощи,
Не цезарский пышный чертог --
Пусть снится мне белая роща,
А с ней голубой хуторок.
Стихи о Гришке Отрепьеве
Для меня ты, брат, совсем не книга.
И тебя я вспомнил неспроста.
Рыжий плут, заносчивый расстрига
И в царях - святая простота.
Мы с тобой - одна посконь-рубаха
Расскажи вот так, без дураков:
Сколько весит шапка Мономаха
За цветными окнами столетий,
Что там, где - пойми издалека!
Да и нынче - столько вас на свете
Поджидает царского пайка!
Забывают - кто отец, кто мама.
И не лучше сеять, чем хватать?
А ведь ты ба, Гриша, скажем прямо,
Мог бы просто песенки играть.
И ходил бы с клюквой на базаре
Да из лыка плёл бы лапотки.
А тебя вот псивые бояре
Изрубили прямо на куски.
Только всё ж - за дымкой-невидимкой
Ты уж тем хорош, приятель мой,
Что из всех, пожалуй, проходимцев
Ты, ей-ей, не самый продувной.
Изрубили всё же и спалили,
Заложили в пушку - и каюк.
А иным бродягам всё простили,
Даже тьму придумали заслуг.
И гремит веками литургия -
Со святыми, дескать, упокой.
А тебя и нынче вот, как змия,
Проклинают дьяки за разбой.
Только знаю - парень ты без страха.
И давай - скажи без дураков:
Сколько весит шапка Мономаха
И во сколько сечен ты кнутов?..
Столько вьюг прошумело...
Столько вьюг прошумело за снежным окном,
За мохнатым окном!
Замело, завалило все избы кругом,
Все полесья кругом.
Завалило - и вновь тишина, тишина,
Перебранка сорок.
И над крышей моей, как пушок волокна,
Закружился дымок.
И стоит он на солнце, и сходит на нет,
И светясь и дрожа:
Что же! Есть, мол, и тут и очаг, и привет,
И живая душа, -
За снегами, лесами, за тысячью вёрст -
Заходи поскорей!
Мы дождёмся весенних, раскатистых гроз
У лесных пустырей.
Мы приучим себя к забытью, к тишине -
Для преданий и книг.
Мы услышим, как бьётся в снегах, в полусне,
Я не был славой затуманен
Я не был славой затуманен
И не искал себе венца.
Я был всегда и есть крестьянин -
И не исправлюсь до конца.
И вот опять свой стих подъемлю
Пред ликом внуков и сынов:
Любите землю, знайте землю,
Храните землю до основ.
Не будьте легче мысли птичьей -
Врастайте в землю, как гранит.
Она всему даёт обличье
И всё навеки утвердит:
И нашу суть, и нашу славу,
И запах лучшего плода, -
И нашу русскую державу
Оставит русской навсегда.
И потому-то землю надо
Особой меркой измерять:
Она не только хлеб и стадо,
Она ещё - сестра и мать.
И потому-то в поле вешнем
Сними-ка, братец, сапоги,
И постарайся быть безгрешным,
И никогда земле не лги.
И я не с тем ли, не затем ли
Даю стихам высокий лад
И вот кричу: не грабьте землю,
Не будьте прокляты стократ!
Она не только хмель и сыта,
Она ещё - сундук и клеть,
И нашей речи знаменитой
При ней вовек не оскудеть.
И нашу суть, и нашу славу
Она не спустит без следа
И нашу русскую державу
Оставит русской навсегда.
Я уйду за красные туманы...
Я уйду за красные туманы
Через те закатные мосты.
За далеким полем, у бурьяна,
Жди меня до поздней темноты.
Говорят, что там, за гранью алой,
Где садится солнце на шесток,
Зацветает силой небывалой
Огнекрылый сказочный цветок;
Что едва, мол, тронь его рукою –
И земля в таинственном саду,
И восходят звезды над тобою
На великом песенном ходу...
Дай же мне веселые заклятья
От глухой и скучной слепоты,
И пускай той верой на закате
Загорятся дальние кусты.
Жди меня, раздольная, у края,
За полями гаснущего дня...
Загорюсь тем светом, не сгорая,
И цветок достану из огня.
И пускай идет себе прохожий,
Ничего не думая про нас,
Превратись ты в камень придорожный,
Чтобы скрыться от ненужных глаз.
Ну а если вещие зарницы
Все же крикнут о конце моем, –
Ты сама на этой вот странице
Распустись негаданным цветком.
И пускай он – вечный и желанный,
Зазвенит гармошкой у крыльца,
И зажгутся тайной несказанной
И земля, и воздух, и леса.
И никто вовек не перестанет
Забываться в песне как во сне.
А цветок в глаза ему заглянет
И расскажет сказку обо мне.
Я уходил в леса такие
Я уходил в леса такие,
Каких не сыщешь наяву,
И слушал вздохи колдовские,
И рвал нездешнюю траву.
И зарывался в мох косматый,
В духмяный морок, в дымный сон,
И был ни сватом и ни братом -
Жилец бог весть каких времён.
И сосны дрёмные скрипели
И бормотали, как волхвы.
Но где, когда, в каком пределе -
Вся память вон из головы.
И не ищу, и не жалею...
На землю новый сыплет снег.
Рублю дрова и хату грею -
Уже поживший человек.
Смотрю – и вижу, как впервые,
Усадьбы с мёрзлою ботвой,
И скотный двор, и озимЫе,
И побелевший садик мой.
И вновь теплом родных селений
Запахли снежные горбы.
И вот опять пою о сене,
О звонких пряслах городьбы.
Иду к машинному навесу,
Ночной справляю караул...
Из заколдованного леса
К родному дому повернул.
Николай Тряпкин (1918 - 1999) - советский поэт. Он родился в Тверской губернии в крестьянской семье. Всю его поэзию пронизывают деревенские мотивы. Его стихи отличаются невероятной лёгкостью и точностью, даже если они на важные темы. В советское время его даже называли лучшим русским поэтом. Поэт Юрий Кузнецов писал о нём: «Николай Тряпкин близок к фольклору и этнографической среде, но близок как летящая птица. Он не вязнет, он парит. Оттого в его стихах всегда возникает ощущение ликующего полёта... Бытовые подробности отзываются певучим эхом. Они дышат как живые. Поэт владеет своим материалом таинственно, не прилагая видимых усилий, как Емеля из сказки, у которого и печь сама ходит, и топор сам рубит. Но это уже не быт, а национальная стихия».
Николай Тряпкин не принял перестройку и развал СССР и резко высказывался, в том числе и в стихах, об этих изменениях и о новых правителях. Но и во время СССР он не стеснялся называть явления своими именами. Как известно, в 70-х - 80-х годах процветала всеобщая растащиловка. Вот как писал Тряпкин:
Как научились воровать!
Воруют все - напропалую,
Ворует сын, ворует мать -
И строят дачу воровскую.
Ворует пекарь у печей,
Ворует резчик у буханки,
Ворует сторож у бахчей,
Ворует книжник у стремянки.
Ворует врач у порошков,
Ворует сварщик у паялки,
И даже - тренер у прыжков.
И даже - мусорщик у свалки.
Воруют грунт из-под двора,
Воруют дно из-под кадушки,
Воруют совесть у Петра,
Воруют душу у Марфушки...
Кого просить? Кому кричать?
И перед кем стоять в ответе?
И что мы будем воровать,
Когда растащим все на свете?
В 80-х годах Тряпкин написал эпического размаха поэтический цикл «Из семейной хроники». Вот одно из стихотворений этого цикла. Оно навеяно детскими воспоминаниями поэта о событиях 30-го года, когда семья Тряпкина бежала от раскулачивания из родной деревни Саблино на русский север.
Песнь о лучшей собаке
И продали коня наконец. И всё было готово.
Ничего не припомню – как шли там пред этим дела.
Только видел в окно: изогнулась рогами корова,
Уперлась тяжело – и за кем-то устало пошла.
Только где-то вверху прокричала испуганно галка,
И на сердце моё навалился неведомый груз.
И заплакала мать, заслонясь уголком полушалка,
И родитель, вернувшись, под стол запустил свой картуз.
И настало то утро, зачавшее это сказанье,
И подводы со скарбом стояли уже у крыльца.
И столпился народ и галдел, как на общем собранье,
Хлопотали отцы, не забыв про стаканчик винца.
И стучал молоток, забивая горбыльями окна,
И лопата в саду засыпала у погреба лаз.
И родная изба, что от слёз материнских промокла,
Зазвучала, как гроб, искони поджидающий нас.
Это было – как миф. Это было в те самые годы,
Где в земной известняк ударял исполинский таран.
И гудела земля. И гремели вселенские своды.
И старинный паром уходил в Мировой океан.
И скрипели воза. И мотались тюки и подушки,
И все бабкины кадки вели стукотню на ходу.
И не я ль восседал там на самой последней верхушке
И дудел на прощанье да в ту ли пастушью дуду?
Уж давно деревенька ушла за овсяный пригорок,
А народ – всё старался, держась возле наших телег.
И совали нам пышки и всякое млеко и творог,
Словно там, впереди, ожидал нас лихой печенег.
Было всё, как и надо, и слёзы, и пляска, и драка.
Только – что там за крик у последних заветных берёз?
Обернулись, глядим: а за нами там шпарит собака,
Дорогая собака – мой собственный праведный пёс!
Ах ты, рыжий космач! Золотой мой чумазый дружище!
Да куда ты бежишь? Для какой неизвестно блохи?
Уходи-ка назад и храни там своё пепелище,
И грызи свою кость под крылом уже новой стрехи.
Успокойся, прошу. Не скачи ты ко мне на поклажу.
Я и сам вот реву. И готов за тобою везде.
Только мы ведь тебя передали в колхозную стражу, –
Послужи-ка, вахтёр, на иной, небывалой стезе.
А меня позабудь. Не рискуй своей пёсьей отвагой.
Уезжаю туда, где совсем не такие дворы.
Я и сам ведь, кажись, проживу захудалой дворнягой,
И тебе уже, брат, не отыщется там конуры…
А собака всё мчалась, визжа и крутясь под ногами,
И пронзали меня эти вопли, как спицы, насквозь:
Это сердце моё по-собачьи визжало за нами…
Это детство моё, как собака, за мною гналось…
Ах ты, псина моя! Ты послушай, как стонут кукушки!
Пронесутся года и такой прошумит тарарам!
И никто здесь не вспомнит о той ли смешной деревушке,
Где мы вместе с тобой кувыркались по вешним цветам.
Пронесутся года – и взойдут здесь вселенские маки,
И сгорят наши кости в горниле закатов иных…
А уж если ко мне и приткнутся другие собаки,
Я припомню тебя – и для внука спою этот стих.
Стихи о борьбе с религией
Раз приходит отец - вечерком, с трудового ристанья,
Покрутил моё ухо и чуть посвистал «Ермака».
«Ты слыхал, удалец? Получил я сегодня заданье -
Завтра храм разгружать. Пресвятых раскулачим слегка».
«А что будет потом?» - «А потом-то кратки́ уже сборы:
С полутонны взрывчатки - и вихорь к седьмым небесам.
Заходи-ка вот завтра. Заглянешь там в Божьи каморы.
Покопаешься в книгах. Сварганю что-либо и сам».
А во мне уже юность звенела во все сухожилья
И взывала к созвездьям и к вечным скрижалям земли.
А за полем вечерним, расправив закатные крылья,
Византийское чудо сияло в багряной пыли.
Я любил эти главы, взлетавшие к высям безвестным,
И воскресные звоны, и свист неуёмных стрижей.
Этот дедовский храм, украшавший всю нашу окрестность
И всю нашу юдоль освящавший короной своей!
Пусть не чтил я святых и, на церковь взглянув, не крестился,
Но, когда с колокольни звала голосистая медь,
Заходил я в притвор, и смиренно в дверях становился,
И смотрел в глубину, погружённую в сумрак на треть.
Замирала душа, и дрожало свечное мерцанье,
А гремящие хоры свергали волну за волной.
И всё чудилось мне, что ступил я в предел Мирозданья
И что вечность сама возжигала огни предо мной.
Нет, не с Богом я был и не в храме стоял деревенском,
И душа замирала совсем под другим вольтажом.
Эти вещие гимны, летящие к высям вселенским!
Это бедное сердце, омытое лучшим дождём!..
И пришёл я туда - посмотреть на иную заботу!
Не могу и теперь позабыть той печальной страды, -
Как отцовские руки срывали со стен позолоту,
Как отцовский топор оставлял на иконах следы.
Изломали алтарь, искрошили паркетные плиты,
И горчайшая пыль закрывала все окна кругом.
И стояли у стен наши скорбные тётки Улиты,
Утирая слезу гумазейным своим лоскутком.
А потом я смотрел, как дрожали отцовские руки,
Как напарник его молчаливо заглатывал снедь…
Ничего я не взял, ни единой припрятанной штуки,
И смотрел по верхам, чтобы людям в глаза не смотреть.
Я любил эти своды, взлетавшие к высям безвестным,
И воскресные хоры, и гулы со всех ступеней…
Этот дедовский храм, возведённый строителем местным
И по грошику собранный в долах Отчизны моей!
И смотрел я туда, где сновало стрижиное племя,
Залетая под купол, цепляясь за каждый карниз.
И не знал я тогда, что запало горчайшее семя
В это сердце моё, что грустило у сваленных риз.
И промчатся года, и развеется сумрак незнанья,
И припомнится всё - этот храм, и топор, и стрижи, -
И про эти вот стены сложу я вот это сказанье
И высокую Песнь, что споётся у этой межи.
Пусть послухает внук - и на деда не смотрит столь криво:
Хоть и робок бывал, а любил всё же правду старик!..
Ты прости меня, Боже, за поздние эти порывы
И за этот мой горестный крик.
Очень красиво описывает природу:
***
Засмеялась калина, краснея счастливо,
Заплела меня в зелень косы.
И надела калина мне перстень красивый
В заревых самоцветах росы.
Точно совы, кругом, с голубой поволокой,
Трепыхались зарницы в лугу.
Вот о чём-то правдивом, простом и широком
Заиграл гармонист на кругу.
Но казалось - по скатам самим откровеньем
Замерцали пруды и стога.
Но казалось - девичья слеза от волненья
Синей каплей сбегает с листка.
И шептала калина: «Возьми без остатка
Все созревшие гроздья мои!»
И смеялись мы с нею, и верили сладко
В нераздельную душу земли.
, Зубцовский уезд , Тверская губерния , РСФСР
Николай Иванович Тряпкин (19 декабря , Саблино , Тверская губерния - 20 февраля , Москва) - русский советский поэт .
Поэзия Тряпкина музыкальна, богата ритмическими повторами, она связана стилистически с русской народной песней .
Творчество Николая Тряпкина высоко оценивал поэт Юрий Кузнецов :
Николай Тряпкин близок к фольклору и этнографической среде, но близок как летящая птица. Он не вязнет, а парит. Оттого в его стихах всегда возникает ощущение ликующего полёта… Бытовые подробности отзываются певучим эхом. Они дышат, как живые. Поэт владеет своим материалом таинственно, не прилагая видимых усилий, как Емеля из сказки, у которого и печь сама ходит, и топор сам рубит. Но это уже не быт, а национальная стихия. В линии Кольцов - Есенин, поэтов народного лада, Тряпкин - последний русский поэт. Трудно и даже невозможно в будущем ожидать появления поэта подобной народной стихии. Слишком замутнён и исковеркан русский язык и сильно подорваны генетические корни народа. Но если такое случится - произойдёт поистине чудо. Будем на это надеяться, а я уверен в одном: в XXI веке значение самобытного слова Николая Тряпкина будет только возрастать .
Одно из самых известных стихотворений - «Где-то есть космодромы…».
Многие стихотворения Тряпкина были положены на музыку. Среди исполнителей песен на его стихи - Иосиф Кобзон , Валентина Толкунова , Марина Капуро , фолк-группа «Седьмая вода ». Одна из наиболее известных песен поэта - «Летела гагара ».
За книгу стихов «Разговор по душам» первым из русских поэтов получил Государственную премию России (1992) .
Со стихотворением «Потому что я русский…», вошедшим в посмертную книгу Николая Тряпкина «Горящий водолей», изданную «Молодой гвардией» в 2003 году, произошёл литературный конфуз. Оно было написано заведующим отделом поэзии газеты «Завтра » Сергеем Соколкиным и напечатано в 1994 году с посвящением Александру Проханову , но по его же недосмотру попало в подборку стихов Тряпкина, опубликованную в газете в апреле 1995 года, и в том же виде было включено в сборник .
Николай Тряпкин умер 20 февраля 1999 года и был похоронен на кладбище «Ракитки» в Подмосковье.
Сборники стихов
- Первая борозда, 1953
- Белая ночь, 1956
- Распевы, 1958
- Краснополье, 1962
- Перекрёстки, 1962
- Песни великих дождей, 1965
- Серебряные пруды, 1966
- Летела гагара, 1967
- Гнездо моих отцов, 1967
- Избранная лирика, 1970
- Златоуст, 1971
- Гуси-лебеди, 1971
- Жнива, 1974
- Вечерний звон, 1975
- Заповедь, 1976
- Скрип моей колыбели, 1978
- Избранное, 1980
- Стихотворения. М., Современник, 1983
- Огненные ясли, 1985
- Излуки, 1987
- Стихотворения, 1989
- Разговор по душам, 1989
- Уж, видно, тот нам выпал жребий, 2000
- Горящий водолей, 2003
Напишите отзыв о статье "Тряпкин, Николай Иванович"
Примечания
Ссылки
- в «Журнальном зале »
- на Литературной карте Архангельской области
- на Хроносе
- в Большом Энциклопедическом словаре
- в Красной книге российской эстрады
- в журнале «Великоросс» № 39
- на Литературной России
Отрывок, характеризующий Тряпкин, Николай Иванович
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.
В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n"est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.