С кем дружил лев толстой. Интересные факты из жизни льва николаевича толстого. От фото - к словам

СЕРГЕИ НИКОЛАЕВИЧ ТОЛСТОЙ
(ДЯДЯ СЕРЕЖА)

Я довольно хорошо знал дядю Сережу, бывал часто у него в его имении Пирогово и в Москве, когда он там жил. Несмотря на мое несочувствие его консервативным и дворянским взглядам, я его любил. Он был на редкость породистым, красивым, остроумным, гордым и искренним человеком, без всякой фальши и лицемерия. Он был тем, чем был, ничего не скрывал и ничем не хотел казаться. Отец говорил про него, что его душа открыта, как механизм стеклянных часов: насквозь видно, что он думает и чувствует. В своих воспоминаниях отец писал, что он «всегда восхищался - как это ни странно сказать - непосредственностью эгоизма брата», но что он был ему «непостижим».

Сергей Николаевич - прототип Володи в «Детстве», «Отрочестве» и «Юности».

Он родился 17 февраля 1826 года. У него были хорошие способности, и в его детстве и юности ученье давалось ему легче, чем брату Льву. Он окончил курс философского факультета по математическому отделению Казанского университета, но после окончания курса математикой не занимался и не интересовался. Затем он поступил в стрелки императорской фамилии, где прослужил недолго, вышел в отставку капитаном, В Казани, Петербурге и Москве он бывал в аристократическом обществе, где особого удовольствия не находил, как говорила мне его сестра, а моя тетка, Марья Николаевна, но вел себя непринужденно, как естественный

член этого общества, - «не так, как брат Лев», прибавляла тетя Маша; Лев был всегда застенчив, неловок и самолюбив. В молодости Сергей Николаевич легко мог «сделать карьеру», так тогда говорилось, но он не был честолюбив и предпочитал оставаться свободным. Он не мог себя принуждать, тянуть служебную лямку, фальшивить и прислуживаться. Он дружил с кем хотел, делал то, что ему было приятно, или то, что считал нужным делать Он мало думал о последствиях своих поступков. Его жизнь шла по линии наименьшего сопротивления; он предоставлял жизни делать из него то, что она хочет.

После службы он занялся сельским хозяйством в доставшемся ему по наследству богатом черноземом имении в 1000 десятин, Пирогове, конным заводом и охотой. В 50-х годах, когда его брат Лев был на Кавказе, он присматривал также за хозяйством в Ясной Поляне. В молодости он жил беззаботно и весело. Он был хорошим охотником, и у него были прекрасные лошади и собаки. Он охотился больше всего с борзыми и осенью уезжал иногда на несколько недель в «отъезжее поле», брал матерых волков и затравил множество лисиц. В пироговском парке была дорожка, по бокам которой были вкопаны два ряда волчьих зубов; это были зубы затравленных им волков.

В молодости он увлекался «цыганизмом», т. е цыганскими песнями и цыганками. Цыганки в те времена были весьма целомудренны, и связь с цыганкой была обставлена затруднениями - согласием ее родителей и выкупом из хора. Увлекшись одной привлекательной цыганской певицей, Марьей Михайловной Шишкиной, Сергей Николаевич в 1849 году увез ее к себе в Пирогово и стал жить с ней как с женой. Татьяна Андреевна Кузминская - сестра моей матери - рассказала в своих воспоминаниях, как в 60-х годах Сергей Николаевич, проживши уже восемнадцать лет с Марьей Михайловной и имея от нее детей, чуть не разошелся с ней, влюбился в Татьяну Андреевну и намеревался на ней жениться. Однако этот роман кончился тем, что Татьяна Андреевна вышла замуж за А. М. Кузминского, а Сергей Николаевич обвенчался с Марьей Михайловной.В этом романе ему, может быть, в первый раз в жизни пришлось выбирать между исполнением

своего долга и удовлетворением своей страсти, и, как истинно благородный человек, он избрал первое. Но этот неудачный роман был для него тяжелой драмой и наложил мрачный отпечаток на его последующую жизнь.

Я часто бывал в Пирогове, один, с отцом или с кем-нибудь из нашей семьи. Пирогово - в тридцати пяти верстах от Ясной Поляны. Ездили мы туда на лошадях Дорога вела по черноземным полям, частью большаком, частью проселком. На полдороге мы проезжали через деревню с характерным названием Коровьи Хвосты, происшедшим вероятно от того, что когда-то жите ли этой деревни воровали коров. В усадьбу надо было проехать по сравнительно зажиточному селу Пирогову, переправиться под мельницей через реку Упу, миновав большую церковь, за которой уже виден был красивый барский дом с двумя мезонинами. За домом находился сад с широкими липовыми аллеями.

В детстве мы говорили, что первое, что мы встречали в пироговском доме, были белые зубы дяди Сережи Обыкновенно он из своего кабинета видел приезжавших к нему, выходил на крыльцо и улыбался, увидев приятных гостей. Потом мы видели добродушное круглое лицо Марьи Михайловны и радостные лица наших двоюродных сестер Веры, Вари и Маши. Приезд гостей для них был событием, оживлял их скучную и однооб разную жизнь. Марья Михайловна всегда была очень приветлива, расспрашивала про родных и знакомых, причем приговаривала, в зависимости от рассказа, «чудесно, чудесно», или - «ужасно, ужасно». Иногда бывало, что дядя не в духе, принимал нас холодно, иронизировал и высмеивал нас, но это случалось редко, обыкновенно он был рад нашему приезду. Начинал он разговор с того, что его в данное время интересовало, о своем хозяйстве, о статье в «Московских ведомостях»,. а в последние годы в «Новом времени», или о прочитанном английском или французском романе. «Ты ведь ничего не читаешь, - скажет он, - читал ли ты такую-то статью в «Московских ведомостях» или такой-то роман?»

Сам он постоянно читал, но почти только газеты и английские и французские романы. Английскому языку он научился так: однажды он прочел первый том одно-

го английского романа по русскому переводу, второй же том у него затерялся. У моего отца оказались оба тома этого романа, но по-английски.

Возьми этот роман и прочти его со словарем в руках, - сказал отец.

Дядя так и сделал, ему помогло знание латинского французского и немецкого языков. С тех пор он стал читать английские романы в подлиннике. Не научился он только английскому выговору; он так выговаривал английские слова, что никто его понять не мог.

Больше всего он говорил про свое хозяйство.

Вы ведь живете на деньги, полученные от писаний вашего отца, - говорил он. - А мне надо учитывать каждую копейку. Вашего отца приказчик обворует на 1000 рублей, а он его опишет и получит за это описа ние 2000 рублей: тысяча рублей в барышах. Я не могу так хозяйничать!

Он любил рассказывать про свою систему счетоводства, которое он вел сам. Каждый вечер к нему приходил управляющий и стоя докладывал о работах, расходах и доходах дня. Садиться при графе не полагалось, и управляющий, как бы он ни устал от дневной работы, вечером должен был стоять иногда больше часа с докладом графу. Управляющие в Пирогове менялись очень часто, но у дяди был, так сказать, запасный управляющий - кучер Василий, который после уволь нения каждого управляющего исполнял его должность, иногда подолгу, даже годами И это несмотря на то, что дядя отлично знал, что Василий его обворовывал.

Сам Сергей Николаевич редко бывал в поле, а когда бывал, то выезжал в коляске; пешком он ходил мало, не дальше ограды сада. Я с детства слышал, что дядя - отличный хозяин, но потом убедился, что это неверно. Он хорошо знал условия тогдашнего хозяйства, но был нерасчетлив, неделовит и вел хозяйство по-барски. Его прекрасный конный завод приносил ему одни убытки, и в конце концов он его ликвидировал. Свое второе имение, Щербачевку, полученное им после смерти брата Дмитрия, он продал и прожил. В Пирогове он несколько раз менял систему хозяйства: то заведет инвентарь и поведет хозяйство рабочими и поденными, то ликвидирует свой инвентарь и отдаст землю под

обработку крестьянам, с платой по стольку-то за посев, обработку и уборку десятины, то опять заведет батрацкое хозяйство. Всякая такая реформа обходилась очень дорого. Не было у него ни правильного севооборота, ни молочного или мясного производства. Он был подозрителен, но нередко подозревал не тех, кого следовало подозревать. В результате с каждым годом его материальное положение ухудшалось.

Как-то дядя поручил мне вместе с кучером Василием, исправлявшим должность управляющего, купить несколько лошадей на ярмарке в Сергиевском (ныне Плавске), причем я должен был быть кассиром и платить за лошадей. Честности Василия он не доверял. Лошадей удалось купить по недорогой цене, и дядя остался доволен нашей покупкой.

Убеждения Сергея Николаевича были консервативные, правого направления. Таковыми же были его соседние помещики: кн. С. С. Гагарин, Е. В. Богданович (известный в свое время ретроград), кн. А. А. Урусов и Н. Н. Бибиков. Крестьян дядя знал хорошо, но не идеализировал. Он избегал входить с ними в какие-либо отношения, кроме деловых. Только иногда на праздниках к его крыльцу приходили пироговские бабы и пели свои песни, а он угощал их водкой. Они хорошо пели; он любил русские песни. Неприязненных отношений у него с крестьянами не было: он не судился с ними, не донимал их штрафами за потравы и порубки, но они его не любили и боялись. В личных отношениях он требовал от них почтения. Как-то мы ехали с ним в его прекрасной коляске, на его прекрасных лошадях. Нам встретилась телега, на которой ехали два мужика. Один из них при виде графа снял картуз, другой не снял. Дядя не ответил на приветствие и сказал мне:

Знаешь, почему я не ответил на поклон этого мужика? Потому что его товарищ мне не поклонился

Я удивился этой логике, но промолчал.

Дядя любил шутить и бывал остроумен. Он любил музыку, но, за немногими исключениями, не музыку композиторов. Он любил русские и цыганские песни, вообще народную музыку. Бетховена он не признавал; лишь немногие пьесы Шопена и Шумана ему нравились. Про пианистов он повторял слова Альфонса Кар-ра, что их надо сослать на необитаемый остров, а про

их игру: Plus cela va vite, plus cela dure longtemps» 1 .

У Сергея Николаевича было много детей, большинство их умерло в детском возрасте. Зрелого возраста достигли четверо: сын Григорий и три дочери - Вера, Варвара и Мария. Григорий плохо учился, был мало образован, рано поступил на военную службу, служил в павлоградских гусарах. Он редко бывал в Пирогове и держался в стороне от нашей семьи и родственников, так что мы мало его знали. Он нехорошо относился к своему отцу, в нетрезвом виде писал ему дерзкие письма и требовал уплаты своих долгов. Он был женат на баронессе Е. В. Тизенгаузен и имел потомство. Вышел он в отставку подполковником.

Старшая дочь дяди - Вера - приветливая, конфузливая, правдивая и любящая, была любимицей своего отца, но он был с нею суров и строг, особенно когда был не в духе. Она была дружна с моей сестрой Таней и всеми нами.

Младшие дочери - Варя и Маша - обе очень маленького роста, назывались у нас «жучками». Варя, почти карлица, некрасивая, русая, с голубыми глазами и выпяченной нижней губой, была неглупа, но завистлива и не любила своего отца. Маша - брюнетка с выразительными черными глазами - была похожа на свою мать-цыганку не только лицом, но и своим добродушным характером.

При дочерях дядя держал французских гувернанток, к которым Мария Михайловна иногда его беспричинно ревновала. Все три дочери были приучены говорить с отцом по-французски, и даже когда он заговаривал с ними по-русски, они должны были отвечать ему по-французски.

Через год после того, как наша семья в 1881 году переехала на зиму в Москву, туда же переехал и Сергей Николаевич с семьей. Я любил бывать у него на его московской квартире в доме Роговича в Николоплотни-ковском переулке. Там мы чувствовали себя непринужденно и весело. Играли в винт, пели, музицировали, ужинали и пили вино. Дядя плохо играл в винт: он медленно собирал карты, чем вызывал нетерпение всех партнеров, неправильно назначал игру, забывал отыгранные карты и т. д. Часто бывал у дяди и пел русские

1 «Чем скорее это делается, тем дольше это длится» (франц.).

песни Николай Михайлович Лопатин, записавший и издавший, вместе с В. Прокуниным, сборник лирических русских песен. Пели и мы хором цыганские и русские песни под аккомпанемент рояля или гитары. Иногда я играл пьесы легкого жанра, вроде венгерских танцев Брамса. Бывал и Лев Михайлович Лопатин и с таинст венным видом рассказывал страшные истории о при видениях.

Однажды мы большой компанией, вместе с дядей, поехали в Стрельну слушать цыган. Дядя с цыганами обращался по-барски: знаменитому дирижеру Федору Соколову, к которому мы, молодежь, относились с почтением, говорил «ты», заказывал старинные песни и бранил цыган за то, что они забыли настоящие цыганские и русские песни. Цыгане относились к нему с боль шим почтением; Федор Соколов всячески старался угодить его сиятельству. В эту ночь я донял прелесть цыганского пения лучше, чем когда-либо. Пели старинные песни, например: «Лен», «Слышишь-разумеешь». «Не вечернюю зарю», «Мне моркотно, молоденьке», «Канавелу» и др.; пели и лучшие более современные песни - «Сосенушка», «Гриша», «Ай ты, береза», «В час роковой» и др.

В 1881 - 1886 гг. Сергей Николаевич был крапивен ским предводителем дворянства. Дворяне его уважали но говорили, что он мало занимается делами, и жалели что он был под влиянием некоего А. Н. Кривцова, кото рого многие не любили.

Дядя прожил в Москве, если не ошибаюсь, четыре зимы. Но жизнь в Москве обходилась дорого, хозяйст во в Пирогове приносило мало, и дядя опять вместе с семьей стал круглый год уединенно жить в Пирогове К взглядам своего брата дядя стал относиться не враждебно, как раньше, а сочувственно. Вообще он не любил прислугу, теперь он старался обходиться без нее Он сам убирал свою комнату, а во время обеда никто не прислуживал. Обед подавался из кухни в столовую через нарочно для этого сделанное окно, а грязные та релки клались в корзину, которая уносилась после обеда.

В 90-х годах, когда дочери Сергея Николаевича были в том возрасте, когда им пришла, или уже проходила, пора выходить замуж, они были под влиянием

взглядов моего отца, выраженных в «Крейцеровой сонате». Но нельзя сказать, что целомудрие их утешало Маша как-то сказала: «Voila! Nous sommes un nid de vieilles filles et nos enfants seront aussi un nid de vieilles filles. Comme c"est triste!» 1 . Услыхав это ее изречение, мы громко рассмеялись и потом дразнили ее: как это у vieilles filles будут дети?

Однако ни она, ни ее сестры не остались старыми девами.

Вера была особенно близка к взглядам своего дяди Льва Николаевича. Но цыганская кровь взяла свое и она fit un faux pas 2 , то есть согрешила с башкирцем, приглашенным в Пирогово для того, чтобы ее лечить кумысом от начавшегося у нее туберкулеза. Она забеременела и уехала из Пирогова на несколько меся цев. Дядя был глубоко огорчен и лишь понемногу примирился с совершившимся фактом и разрешил ей вернуться. Она приехала; ему доложили, что она его ждет в столовой, и он вышел к ней. Но он не ожидал того, что увидел: на ее руках был младенец, ее сын. Не знаю, чем кончилась эта сцена; знаю только, что Сергей Николаевич долгое время не хотел видеть своего внука, и внук жил отдельно в мезонине, его не приносили вниз в столовую и в гостиную. Он умер в молодых годах.

Роман Веры дал Льву Николаевичу тему для его рассказа «Что я видел во сне?»

Варя так же, как ее старшая сестра, согрешила: она вступила в связь с пироговским крестьянином, служившим в доме помощником повара. Она уехала от отца, жила в Сызрани, и еще где-то и, насколько мне известно, после этого в Пирогове не жила.

Маша вышла замуж за соседнего помещика, Сергея Васильевича Бибикова. Бибиков ухаживал за ней несколько лет. Он ей нравился, но она говорила про него:

Сережа est si gentil, mais pourquoi est ce qu"il dit 3: «собака брешет»? Она находила такое выражение вульгарным.

1 Вот мы - гнездо старых дев, и наши дети тоже будут гнездом старых дев. Как это грустно! (франц)

2 поскользнулась (франц).

3 очень славный, но почему он говорит: (франц.).

Сергей Васильевич был мало образован, живя постоянно в деревне и хозяйничая, но был вполне порядочным, сердечным и дельным человеком. Он решился наконец посвататься за Машу, и с этим поехал к Сергею Николаевичу. Сергей Николаевич, несмотря на то, что отлично знал его, стал его допытывать, «вы получили высшее образование? вы где-нибудь служите? выговорите по-французски? у вас есть самостоятельное состояние?» На все эти вопросы бедный Сережа Бибиков, краснея и конфузясь, должен был ответить отрицательно. Однако Сергей Николаевич дал свое согласие. Сергей Васильевич женился и оказался любящим мужем и почтительным зятем. Его родные выделили ему небольшое имение Дубки, по соседству с Пироговым, где он вместе с женой и поселился. Со временем Сергей Николаевич стал к нему хорошо относиться, и Сережа Бибиков ему помогал в пироговском хозяйстве.

Последние годы своей жизни дядя был глубоко удручен неудачными романами своих дочерей.

В девятисотых годах он заболел раком лица. Уже в начале своей болезни он стал хуже видеть. Помню, что однажды он меня спросил: «Чем ты протираешь свои очки?» Я ответил: «Платком или чем придется» - «А я, - сказал он, - чем очки ни протираю, они остаются мутными». Мутны были не очки, а его глаза.

За несколько дней до его смерти, когда было очевидно, что он умирал, к нему приехал мой отец и дней десять прожил в Пирогове. Еще до его приезда Марья Михайловна и находившаяся в Пирогове его сестра монахиня Марья Николаевна мечтали о том, чтобы Сергей Николаевич причастился, но не решались ему это сказать. Когда приехал Лев Николаевич, они ему высказали свое пожелание. Против их ожидания, он прямо передал Сергею Николаевичу желание его жены и сестры, и Сергей Николаевич внял их просьбам и причастился. Почему он причастился? Это осталось его тайной. В продолжение всей своей жизни он был равнодушен к православной церкви. Он и здесь оказался непостижим, как говорил про него его брат в своих воспоминаниях.

Болезнь его была мучительна. Перед смертью он очень плохо видел и просил придвинуть к себе поближе свечу, и его привело в отчаяние, что он все-таки почти ничего не видел.

Лев Николаевич уехал из Пирогова за два дня до его смерти, но, узнав о его кончине, опять приехал в Пирогово. Он мне телеграфировал 25 августа 1904 года: «Дядя Сережа скончался. Завтра похороны. Твое присутствие полезно». Я сейчас же поехал. Мои двоюродные сестры спрашивали моего совета, как распорядиться наследством их отца. Не знаю, насколько полезны были мои советы. Было решено передать Григорию Сергеевичу 40 000 рублей, лежавшие в банке, а имение, сильно заложенное, оставить во владении Марии Михайловны и дочерей. Григорий Сергеевич не возражал Он скоро прожил полученные им деньги.

Имение было разгромлено пироговскими крестьянами в 1917 году, и тогда Мария Михайловна с дочерьми уехала в Тулу. Вскоре после этого имение было национализировано.

МАРЬЯ НИКОЛАЕВНА ТОЛСТАЯ
(ТЕТЯ МАША)

Единственная сестра моего отца, Марья Николаевна, родилась в Ясной Поляне 7 марта 1830 года 4 августа того же года умерла ее мать, 21 июня 1837 года умер ее отец, а в 1838 году - бабушка. Она и ее братья остались круглыми сиротами. Они остались на попечении их тетки и опекунши, рано овдовевшей богомольной Александры Ильиничны Остен-Сакен, но _и она умерла в 1841 году. Опекуншей была назначена младшая их тетка, неумная, легкомысленная светская барыня Пелагея Ильинична Юшкова, бывшая замужем за казанским помещиком - В. И. Юшковым.

В главе XXI «Отрочества» Любочка во многом напоминает Марью Николаевну: «Любочка невысока ростом, и вследствие английской болезни, у нее ноги до сих пор еще гусем и прегадкая талия. Хорошего во всей ее фигуре только глаза, и глаза эти действительно прекрасны - большие, черные и с таким неопределимо-приятным выражением важности и наивности, что они не могут не остановить внимания. Любочка во всем проста и натуральна, смотрит всегда прямо и иногда, остановив на ком-нибудь свои огромные черные глаза, не спу-

екает их так долго, что ее бранят за это, говоря, что это неучтиво».

Образование Марья Николаевна получила такое какое в то время получали барышни. Кроме краткого пребывания в Казанском институте, она училась дома где от французских гувернанток научилась франдузско му языку. Она была музыкальна и для любительницы недурно играла на фортепиано.

В апреле 1847 года между братьями и сестрой Тол стыми был произведен раздел их наследственного иму щества. Братья определили Марье Николаевне равную с ними долю, а не только 1 / 14 часть наследственного иму щества, как они могли бы ей выделить по тогдашнем) закону.

Марья Николаевна, больше чем свою тетку Юшкову, любила свою родственницу Татьяну Александровну Ергольскую. Когда Юшкова увезла детей Толстых в Казань, Татьяна Александровна уехала в сельцо Покровское Чернского уезда, к своей сестре Елизавете Александровне Толстой, рожденной Ергольской, бывшей замужем за двоюродным братом Николая Ильича, гр. Петром Ивановичем Толстым, и уже овдовевшей У них был сын Валерьян Петрович. Сестры Ергольские сосватали за него Марью Николаевну. Ей было семнадцать лет, ему - тридцать четыре, она еще играла в куклы и имела слабое представление о замужней жизни Валерьян Петрович был ей не чужд, так как она часто бывала в Покровском и живала с ним в одном доме Она была одинокая сирота, а в те времена считалось, что надо рано выходить замуж. Валерьян был племянник любимой ею Татьяны Александровны, и в ноябре 1847 года она вышла за него замуж. После свадьбы она поселилась вместе с мужем в Покровском. Первые годы своего замужества она прожила благополучно. У нее родились: в 1849 году сын Петр, умерший в детстве, в 1850 году - дочь Варвара, в 1851 году - сын Николай, в 1852 году - дочь Елизавета.

Лев Николаевич в то время жил на Кавказе и не раз поручал Валерьяну Петровичу свои хозяйственные дела. Между прочим, Валерьян Петрович по его поручению продал за 5000 рублей ассигнациями большой дом в Ясной Поляне.

Сельцо Покровское находится в бывшем Чернском

уезде, верстах в двадцати от Никольского-Вяземского, принадлежавшего брату Марьи Николаевны Н. Н. Толстому, и верстах в двенадцати от имения И. С. Тургенева - Спасского-Лутовинова. В 1854 году Тургенев познакомился с Валерьяном Петровичем и Марьей Николаевной. Первый шаг был сделан Тургеневым: он сошелся с Валерьяном Петровичем на почве общей с ним страсти к охоте 24 октября этого года он привез в Покровское новую книжку «Современника» и с восторгом отзывался о новой повести неизвестного автора - «Отрочество», подписанной буквами Л. Н. Т., Тургенев прочел ее вслух Марье Николаевне. Она с удивлением слушала рассказ о семье, столь похожей на ее семью, и удивлялась, кто бы мог знать интимные подробности жизни ее и ее братьев. Она подозревала брата Николая и была далека от мысли, что автором повести был брат Лев. Так она сама рассказывала Бирюкову (автору биографии Л. Н. Толстого) и другим. Из этого ее рассказа следует, что она в то время еще не была знакома и с «Историей моего детства», напечатанной в As 9 «Современника» 1852 года.

«Читали ли мы «Отрочество»? Читали, и несмотря на то, что тебя цензура или редакция сильно ощипала, все-таки хорошо Кстати о литературе: Валерьян познакомился с Тургеневым. Тургенев сделал первый шаг: он привез им номер «Современника», в котором напечатана твоя повесть; он от нее в восторге.

Маша в восхищении от Тургенева. Ты понимаешь, как мне хочется его увидеть. Как только я с ним познакомлюсь, напишу тебе, какое впечатление он на меня произвел. Маша говорит, что это - простой человек Он играет с ней в бирюльки, раскладывает гран-пасьянс, большой друг с Варенькой. Но Маша мало знает свет и может очень ошибиться насчет такого умного человека, как Тургенев. Теперь люди стали очень хитры. Нужно к ним присмотреться, прежде чем делать вывод. Очень хотел бы его видеть».

Тургенев в своих письмах к друзьям писал, что при первом же знакомстве с Марьей Николаевной едва не влюбился в нее, и позднее он не раз тепло отзывался о вей. Летом 1856 года он написал «Фауст» с посвяще-

нием этого рассказа Марье Николаевне и читал ей эту повесть еще по рукописи. Его героиня Ельцова напоминает Марью Николаевну даже в мелочах. Так, Ельцова, так же как и Марья Николаевна, была равнодушна к

Между тем отношения между супругами Толстыми постепенно портились. Во время первых лет замужества Марьи Николаевны ее свекровь Елизавета Александровна заботливо и бережно к ней относилась и сдерживала вспыльчивость, грубость по отношению к крепостным и развратное поведение своего сына; при ее жизни супруги жили сносно. Но в 1851 году Елизавета Александровна умерла, и Валерьян Петрович дошел до цинизма. Мне рассказывали его дочери, что его любовница, служившая в Покровском экономкой, родила от него ребенка во флигеле усадьбы. Вследствие такого его поведения Мария Николаевна решилась разойтись с ним, в чем ей сочувствовали братья. В 1857 году она уехала от него в Пирогово. После разрыва с мужем ее отношения с Тургеневым не прекратились. В июне 1858 года он пробыл три дня в Пирогове, где она в то время жила. Об этом писал Тургенев Полине Виардо 25 июня: «Я провел очень приятно три дня у своих друзей: двух братьев и сестры, прекрасной, но очень несчастной женщины. Она принуждена была разойтись с мужем, своего рода деревенским Генрихом VIII, очень отвратительным. У нее трое детей, которые растут хорошо, особенно с тех пор, как с ними нет отца. Он обращался с ними сурово из принципа: ему доставляло удовольствие воспитывать их по-спартански, а самому вести как раз обратный образ жизни. Из двух братьев один (Сергей) довольно бесцветен, другой (Николай) - прелестный малый, ленивый, флегматичный, неразговорчивый и вместе с тем очень добрый, нежный, с тонким вкусом и тонкими чувствами, существо поистине оригинальное. Третий брат - граф Лев Толстой, - это тот, о котором я говорил вам, как об одном из лучших наших писателей. Сестра - довольно хорошая музыкантша; мы играли Бетховена, Моцарта и пр.»

Отношения Тургенева с Марьей Николаевной не нравились ее братьям. Лев Николаевич записал в своем дневнике 4 сент. 1858 года: «Тургенев скверно поступает с М. Дрянь». Как закончился роман Марьи Нико-

лаевны с Тургеневым, я не знаю, но он закончился в 1858 году. Известно только, что 20 марта 1859 года Тургенев на пути в Спасское заезжал в Ясную Поляну, где виделся с ней. Впоследствии она Всегда тепло вспоминала о Тургеневе и о своем платоническом романе с ним.

В Пирогове, на части имения, доставшейся Марье Николаевне, был выстроен кирпичный дом.

В 1857 году Марья Николаевна жила в Москве вместе со своим братом Николаем. Там она виделась, между прочим, с своей подругой детства, Любовью Александровной Берс, и с ее дочерьми.

Здоровье ее брата Николая ухудшалось с каждым годом. Его уговорили поехать лечиться за границей, и в 1860 году, по совету Тургенева, он поехал в Соден. Тем же летом туда же поехала Марья Николаевна с детьми и брат Лев. До Штеттина они проплыли на пароходе. Из Берлина они поехали к брату Николаю в Соден. Там они прожили недолго; оттуда вместе с братьями Марья Николаевна поехала на юг Франции, на остров Гиер. 20 сентября 1860 года ее горячо любимый брат Николай умер. Она была глубоко огорчена его смертью и не могла оставаться в Гиере, где все напоминало брата. По совету одного знакомого француза, она поехала в Алжир, где прожила две зимы. Природа Алжира ей очень понравилась, она много ездила в глубь страны, и ее здоровье и настроение улучшились. Затем она переехала в Швейцарию, а в 1862 году вернулась в Россию, но ненадолго.

В июле она приезжала в Ясную Поляну, когда там в отсутствие Льва Николаевича был произведен обыск, была там и когда Любовь Александровна Берс с дочерьми, заезжала в Ясную Поляну и намечалась женитьба ее брата на Софье Андреевне. Вскоре она опять уехала за границу. На свадьбе брата Льва она не была.

В Швейцарии, в пансионе, где она поселилась, она сблизилась с одним красивым шведом, Гектором де-Клен (1831 - 1873). Дружба перешла в любовь, и 8 сентября 1863 года у нее родилась третья дочь, Елена. Марья Николаевна отдала ее на воспитание в одну почтенную семью, а 12-летнего сына Николеньку поместила в женевский пансион. Она задумала разводиться с мужем, о чем писала братьям, и братья предприняли.

некоторые шаги в этом направлении. Валерьян Петрович вел себя корректно. Он был согласен на развод и на присылку денег на содержание детей. Но Марья Николаевна мало надеялась на то, что Гектор де-Клен на ней женится. Она писала брату Сергею: «Свободу я, конечно, желаю, но это еще ничего не значит. Он меня любит искренно и сильно, но характер у него очень мягкий, и влияние на него родных большое, так что если борьба ему будет не по силам, то я пожертвую собой, и, чего бы это мне ни стоило, оставлю его». Родные Марьи Николаевны уговаривали ее вернуться в Россию. Лев Николаевич писал ей 24 марта 1864 года:

«Письмо твое еще тем хорошо, что ты хочешь приехать в Россию. Ради бога, приезжай. Это я не обдумываю, но всей душой чувствую, что это Лучшее, что ты можешь сделать. Тетинька, которая, ты знаешь, по моему мнению, всегда по чувству безошибочно видит верно, какой есть лучший parti a prendre l одного желает - чтоб ты вернулась в Россию и не для себя, а для тебя и детей, и ничего так не боится, как того, чтоб ты вышла за него замуж. Я ей верю, хотя сам касательно шансов будущего твоего с ним счастья и не имею никаких убеждений. Будет, что богу угодно. Посылаю тебе письмо Валерьяна Петровича. Он на все согласен, и письмо его хорошо, как может быть хорошо его письмо. Прошенье о разводе я не подавал...»

Марья Николаевна была в тяжелом и неопределенном положении; наконец она решилась вернуться в Россию. Сергей Николаевич поехал за ней за границу и привез ее летом 1864 года. Она поселилась со своими двумя дочерьми в Пирогове, но часто н подолгу жила в Москве и Ясной Поляне.

После смерти мужа Марья Николаевна вместе с дочерьми жила некоторое время в Ясной Поляне. Там ее дочери Варя и Лиза вносили большое оживление, но ее капризный характер иногда портил их веселое настроение. Моя мать тяготилась ею. В письме от 24 марта 1865 года к своей сестре Татьяне Андреевне, в котором Лев Николаевич вписал над строками несколько слов, она писала:

«Скажу тебе по секрету (ради бога Зефиротам не

1 решение, как поступить (франц.).

проболтайся никогда), что Машенька запретила детям с тобой переписываться из ревности, что они не полюбили бы тебя и меня больше ее. По этой же причине и со мной иногда запрещалось сидеть, а вызывали их в тетенькину комнату сидеть avec votre pauvre mere 1 , где они и молчали и скучали. Вписано Львом Николаевичем: напрасно. Все это так кажется только, когда не в духе. А будет, и было, и будет всем вместе хорошо и весело. И Машенька очень много хорошего имеет. Вообще я Машеньку недолюбливаю: она - прескучная. Вписано Львом Николаевичем, все вздор, сама не в духе. Сережа очень тоже ее осуждает, и Левочка с ним согласен. Вписано Львом Николаевичем: согласен, да не так. Она там хлопочет по своим делам, и знать никого не хочет. Вписано Львом Николаевичем: неправда».

Марье Николаевне пришлось вести хозяйство не только в Пирогове, но также, в качестве опекунши своих детей, в Покровском. Хозяйничать она не умела: к счастью, ей помогал ее близкий сосед по Покровскому, барон Александр Антонович Дельвиг (младший брат поэта). Она подружилась с его многочисленной семьей и часто бывала в его имении Хитрово.

В конце 60-х годов Марья Николаевна поехала за границу и привезла оттуда своего сына Николеньку, скромного, рассеянного, добродушного красивого юношу. Он не говорил по-русски и с трудом научился русскому языку. Образование получил за границей, в России у него не было школьных товарищей, и первое время он чувствовал себя иностранцем. Он бывал в Ясной Поляне; мой отец и мы, дети, его очень любили. В сентябре 1876 года отец взял его с собою в поездку в свое самарское имение и в Оренбург. Николаю Валерьяновичу не удалось поступить в университет; он пробовал служить на военной службе, был одно время юнкером, но не мог привыкнуть к военной дисциплине и вскоре вышел в отставку. Достигнув совершеннолетия, он продал имение, доставшееся ему по наследству, и купил другое поблизости от Покровского. В 1878 году он женился на Надежде Федоровне Громовой, з 12 июня 1879 года, заболев тифом, умер.

1 с вашей бедной матерью (франц.).

В 1871 году младшая дочь Марьи Николаевны, Елизавета, вышла замуж за кн. Леонида Дмитриевича Оболенского, а в следующем году и старшая дочь, Варвара, - за Николая Михайловича Нагорного. Дочери Марьи Николаевны стали жить самостоятельно в Москве, где служили их мужья, и только летом переезжали в деревню. Покровское перешло во владение Оболенских.

Марья Николаевна нигде не могла ужиться. Она жила то в Покровском, то в Ясной Поляне, то в Москве, то за границей. В 1873 году она за границей случайно встретилась с де-Кленом. Он был совсем больной и в следующем году умер. "

В августе 1881 года я поехал в Москву, для того чтобы поступить в университет. В Серпухове на вокзале неожиданно встретил тетю Машу, только что вернувшуюся из-за границы и ехавшую встречным поездом в Ясную Поляну. С ней была миловидная девушка лет восемнадцати. Это была ее дочь Елена от де-Клена. Тетя Маша, конфузясь, как мне показалось, сказала: «Надо тебе познакомиться с моей воспитанницей. Говори с ней по-французски; по-русски она не говорит». Я пожал руку «воспитаннице», о существовании которой не знал. Я только впоследствии узнал, что у меня есть двоюродная сестра Елена Сергеевна. Сергеевной по отчеству она называлась по имени ее крестного отца, дяди Сергея Николаевича. Впоследствии мы были с ней очень дружны. Она стала жить вместе с матерью, и тетя Маша представляла ее знакомым, как свою воспитанницу, хотя все знали, что она ее дочь.

Елена Сергеевна недолго прожила с матерью. Она не могла помириться с ее тяжелым характером и уехала от нее. Одно время она служила гувернанткой дочери известного музыкального издателя П. Юргенсона и подружилась с его семьей. В 1898 году она вышла замуж за судебного деятеля И. В. Денисенко, умного и порядочного человека.

Тетю Машу я помню с детства. Я был равнодушен к ее религиозности, к ее суевериям и разговорам о чудесах, церквах и священниках, но меня привлекала ее живая речь, искренность, музыкальность, ее выразительные большие черные глаза и рассказы о старине. Она

всегда с любовью вспоминала про старшего брата Николая Николаевича, отмечая его чуткость и сердечность как человека. Он был талантливым рассказчиком. «К сожалению, - говорила она, - я помню только один его детский рассказ: «Как одна графиня захотела быть графином». Это графиня влюбилась в одного акробата, который в цирке показывал разные фокусы, с графином и, между прочим, становился головой на графин. Графиня пожелала быть этим графином; фея исполнила ее желание, и она превратилась в графин. Но однажды от неловкого движения акробата графин упал и разбился, и графиня умерла».

Тетя Маша была остроумна. Например, когда она была уже пожилой женщиной, за ней в Москве на улице увязался какой-то уличный ловелас. Она не смутилась, подвела его к фонарю, подняла свою вуалетку и сказала: «Посмотрите на меня, и, наверно, вы от меня отстанете» - что ловелас и сделал. Еще пример: в яснополянском парке она встретилась с компанией дачников, которые обратились к ней с просьбой провести их к Л. Н. Толстому или по крайней мере дать им возможность увидать его. Она, охраняя брата от посетителей, сказала им: «Сегодня льва не показывают, показывают только мартышек».

Пустота одинокой жизни Марьи Николаевны ее угнетала. Она стала еще более капризной и раздражительной; с дочерьми она не уживалась. Живя в Москве, она одно время занялась музыкой и приглашала скрипачей играть с ней классические сонаты; увлекалась Антоном Рубинштейном. В то же время она подружилась с Д. С. Трифоновским, добродушным, чудаковатым, бескорыстным и религиозным врачом-гомеопатом. Трифоновский имел на нее некоторое влияние и познакомил ее с популярным в 80-х годах протоиереем Архангельского собора Валентином Амфитеатровым, о котором она говорила с увлечением. Начиная с 80-х годов, Марья Николаевна все более становилась религиозной. В 1889 году она ездила в Оптину пустынь, где виделась с известным тогда старцем Амвросием, и с этого дня, до смерти Амвросия в 1891 году, находилась под его влиянием. Он стал ее духовным руководителем. В 1890 году она поселилась в Вельском женском монастыре, а с 1891 года - в Шамардинском монастыре, основанном Амвросием и

построенном в красивой местности, в семнадцати верстах от Оптиной пустыни. Первые годы своей жизни в монастырях она еще не постриглась и продолжала бывать в Москве. О ее увлечении Валентином Амфитеатровым моя мать, посетившая ее в Москве, писала моему отцу 23 января 1894 года:

«...Вчера я съездила к сестре Машеньке, застала там приготовления к всенощной с отцом Валентином. Я его видела; лицо хорошее, но глаза не глядят ни на кого, а через, и когда меня назвали, он так бегло и неохотно взглянул на меня, как будто он правилом себе поставил ни на кого на свете не глядеть. Какой это мир, где Машенька, удивительный! Все женщины: худые, иолные, покрытые головы у всех, ходят, как монахини» тихо и плавно, все обожают отца Валентина, все без семей, без дома, живут в этом «Петергофе» по углам и молятся, зажигают лампады, а кумир, радость жизни - отец Валентин, и внешняя благообразная жизнь с осетриной, разговорами о еде и проч. Всякий по-своему спасается. Молятся почти весь день, и если бы это общение с богом было не механическое, а вполне искреннее, настоящее, то было бы и это хорошо, т. е. хорошо молиться весь день и думать о боге».

В первые годы увлечения тети Маши православием, со всеми его обрядами и верой в чудеса, между нею и моим отцом возникали горячие споры, но скоро оба поняли, что переубедить друг друга они не могут. Отец говорил про сестру: «Пускай верует по-церковному; это лучше, чем ни во что не верить». А в тете Маше удивительно сочетались наивная вера в обряды и чудеса с сочувствием нравственным основам мировоззрения брата. Так, например, когда он в 1908 году послал ей свою статью против смертной казни («Не могу молчать»), она ответила ему сочувственным письмом, выражая свое осуждение казням с православной точки зрения.

В Шамардинском монастыре Марья Николаевна некоторое время была тем, что называется «рясофорной» монахиней. Позднее она постриглась, после чего ей стало труднее бывать в Ясной Поляне. Однако она туда приезжала почти каждое лето. Однажды отец уговаривал ее подольше побыть в Ясной Поляне, но она сказала:

Я этого не могу без благословения старца Иоси-

фа. Без этого благословения наши монахини вообще ничего не предпринимают.

А сколько вас всех монахинь в Шамардине? - спросил Лев Николаевич.

Шестьсот.

И ни одна из вас, шестисот дур, не может жить своим умом! Для всего нужно благословение старца!

Марья Николаевна запомнила эти слова и вскоре подарила брату подушечку, ею вышитую, на которой были вышиты шелком слова: «От одной из шамардин-ских дур»

В монастыре капризный характер Марьи Николаевны смягчился Она говорила: «Монастырь исправил мой характер Для ухода за мной мне была приставлена очень добрая келейница. Я по прежней привычке иной раз капризничала, раздражалась, бранила ее, но она меня обезоруживала своим смирением и всегда только кланялась и говорила: «Простите, мать Мария». И мне становилось стыдно».

В 1911 году я ездил к тете Маше в Шамардино и виделся с ней в последний раз. Она была очень довольна моим приездом и расспрашивала меня про последний год жизни моего отца и его уход. Я ей сказал, что, может быть, ему давно следовало уехать от семьи. Она со мной не согласилась, но, подумав, сказала:

Может быть, он мог бы уехать в конце девяностых годов.

Я ей рассказал об участии сестры Саши и В. Г.Черткова в составлении последнего завещания отца и высказал ей свое мнение о том. что это завещание было причиной тяжелых переживаний отца в 1910 году. Рассказал ей и об истеричном состоянии матери. Она сокрушалась о том, что ее брат уехал, не простившись с ней, говорила, что толчком к этому послужил приезд Саши, напугавшей отца тем, что мать узнает, где он, и приедет в Шамардино. Саша уговаривала его немедленно уехать. «А он хотел здесь пожить, - говорила тетя Маша, - он даже ходил на деревню нанимать избу».

После смерти Льва Николаевича тетя Маша ответила на письмо матери добрым и трогательным письмом, в котором писала:

«Христос Воскресе!

Милая Соня, очень рада была получить твое письмо.

Я думала, что испытавши такое горе и отчаяние, тебе не до меня, и это мне было очень грустно. Я верю, что, кроме того, что ужасно потерять такого дорогого человека, но что тебе очень тяжело.

Ты спрашиваешь, какой я могла сделать вывод из всего случившегося? Как я могу знать из всего того, что я слышала от разных людей, близких к вашему дому, что правда, и что нет. Но я думаю, как говорится: нет дыма без огня. Вероятно, было что-нибудь неладное.

Когда Левочка приехал ко мне, он сначала был очень удручен, и когда он мне стал рассказывать, как ты бросилась в пруд, он плакал навзрыд, я не могла его видеть без слез. Но про тебя он мне ничего не говорил, сказал только, что приехал сюда надолго, думал нанять избу у мужика и тут жить. Мне кажется, что он хотел уединения; его тяготила яснополянская жизнь (он мне эта говорил в последний раз, когда я у вас была» и вся обстановка, противная его убеждениям. Он просто хотел устроиться по своему вкусу и жить в уединении, где бы ему никто не мешал, так я поняла из его слов. До приезда Саши он никуда не намерен был уезжать, а собирался поехать в Оптину и хотел непременно поговорить со старцем. Но Саша своим приездом на другой день все перевернула вверх дном.

Когда он уходил в этот день вечером ночевать в гостиницу, он и не думал уезжать, а сказал мне: «До свидания, увидимся завтра». Каково же было на другой день мое удивление и отчаяние, когда в пять часов утра (еше темно) меня разбудили и сказали, что он уезжает! Я сейчас встала, оделась, велела подавать лошадь, поехала на гостиницу, но он уже уехал, и я так его и не видала.

Не знаю, что между вами было. Чертков тут, вероятно, во многом виноват, но что-нибудь да было особенное иначе Лев Николаевич в свои лета не решился бы так внезапно, ночью, в ужасную погоду, собравшись наскоро, уехать из Ясной Поляны.

Я верю, тебе очень тяжело, милая Соня, но ты все-таки себя очень не упрекай. Все это случилось, конечно, по воле божией. Дни его были уже сочтены, и богу угодно было послать ему это последнее испытание через самого близкого и дорогого человека.

Вот, милая Соня, какой вывод я могла сделать из всего этого поразительного и ужасного события. Как он сам был необыкновенный человек, так и кончина его была необыкновенная.

Я надеюсь: за любовь его ко Христу и работу над собой, чтобы жить по Евангелию, он, милосердный, не оттолкнет его от себя.

Милая Соня, ты на меня не сердись, я откровенно тебе написала, что я думала и чувствовала; я хитрить перед тобой не могу, ты мне все-таки очень близка и дорога, и я всегда буду тебя любить, что бы там ни было. Ведь он, милый мой Левочка, тебя любил1

Не знаю, в состоянии ли я буду приехать летом на могилу Левочки; после его смерти я очень стала слаба, никуда положительно не хожу, только езжу в церковь - одно мое утешение <...> Прощай, будь здорова и покойна.

Любящая тебя сестра Машенька.

Живу я с одной монахиней, которую я никогда почти не вижу: она все ходит на послушании.

Где ты сама живешь, Соня, и какие твои дальнейшие планы? Где ты намерена жить и куда тебе всегда писать?

У меня были по разу все твои сыновья, кроме Левы и Миши. Я им очень была рада Очень грустно, что я их больше не вижу. Соня Илюшина была; она очень была со мной мила.

Марья Николаевна умерла весной 1912 года от воспаления легких. У нее не было страха смерти. Она сознавала, что умирает, просила прощения у всех ее окружавших и после некоторого колебания согласилась быть постриженной в схиму, что обязывало ее еще строже соблюдать монастырские правила. Когда ей предложили принести из церкви образ казанской божьей матери, она сказала:

Что ж, принесите, только я не умею молиться образам так, как вы.

Она скончалась умиротворенной, тихо, без агонии.

Прилагаю выписки из двух писем Марьи Николаевны, написанных ею незадолго до смерти.

Первое письмо - это ответ на письмо Шарля Саломона - приятеля нашей семьи, из Парижа. Французские

фразы этого письма я привожу в русском переводе курсивом.

«16 января 1911. Вы хотели бы знать, что мой брат искал в Оптиной Пустыни? Старца-духовника или мудрого человека, живущего в уединении с богом и своей совестью, который понял бы его и мог бы несколько облегчить его большое горе? Я думаю, что он не искал ни того, ни другого. Горе его было слишком сложно; он просто хотел успокоиться и пожить в тихой духовной обстановке Досадные недоразумения, омрачившие в последнее время существование моего брата с его женой, в конце концов разразились неизбежной катастрофой. Чем больше Лев душой и умом возносился к небу, тем более она погружалась в милое ей terre-a-terre (мещанство). Бедный Лев, как он рад был меня видеть! Как он желал устроиться в Шамардине, «если твои монашки меня не прогонят», или в Оптине. Я не думаю что он хотел бы вернуться к православию, но я надеялась, что наш старец, который на всех действовал кротостью и любовью, возбудит в нем чувство умиления, которого у него еще не было, но которое уже было близко к нему последнее время. И вот он уехал и умер, дорогой мой Левочка, как я привыкла его звать.

Что ему Саша сказала, когда она приехала, отчего он так внезапно уехал, никто (я даже с ним не простилась) не знает.

Сестра Мария Толстая».

Из письма тети Маши к Т. Л. Сухотиной:

Милая моя Танечка!

Приятно и грустно мне было получить твое письмо. Приятно потому, что я вижу, что ты как будто меня любишь. А грустно потому, что точно я вместе с Левочкой куда-то ушла: он туда, где «нет ни печали, ни воздыхания» (надеюсь, что он там по милосердию божию), а я должно быть где-нибудь на луне, так меня все забыли. Никто ко мне не приедет, никто не пишет и решительно ничего не знаю ни про кого из вас. А я вас всех люблю и, конечно, желала бы знать хотя про эту ужасную и запутанную историю с завещанием.

Мне обидно за старших братьев и за тебя. Почему такое исключительное доверие к Саше? Конечно, тут

сидит Чертков и это, к сожалению, кладет тень на Льва Николаевича.

Главное, меня интересует история продажи Ясной Поляны. Неужели она попадет в чужие руки? а могила?

Умоляю тебя, дорогая Танечка, утешь меня, старуху, напиши мне подробно обо всем этом. Ведь я, кроме своих монашек, никого не вижу Мне не с кем поговорить о всем этом, не у кого расспросить! Что бы я дала, если бы кто, даже из прежних толстовцев, приехал ко мне: ведь я - последний член из старых Толстых яснополянских. Неужели же все это меня не интересует?

Хотелось бы побывать в Ясной, видеть Соню, поехать на могилу, но вряд ли буду в состоянии: со смерти Левочки я очень стала слаба, едва хожу.

Недавно ездила в Оптину (12 верст) и с тех пор еще ослабела хуже.

Нечего говорить, как я была бы счастлива, если бы ты приехала с милым твоим мужем и Танечкой <...>

Милая Таня, мне так грустно, что я никого из вас, Толстых, не вижу и ничего о вас не знаю. Точно я для всех умерла! А я вас всех очень люблю - кого больше, кого меньше, но все-таки вы мне дороги.

Жаль, что Саша, по-моему, на ложный путь пошла. Что бы такое ни было, но стать в враждебные отношения с матерью - одобрить нельзя.

Маму твою я желала бы видеть. Мне ее искренне жаль, мне хотелось бы, при свидании с ней, многое себе уяснить. Между ней и Левочкой работали два врага - один видимый, а другой невидимый, - для меня это ясно, как день! Ведь они все-таки любили друг друга. Откуда же у них бралось это чувство как будто ненависти друг к другу?

А теперь прощайте, целую вас всех. Очень устала.

Старая тетя Маша».

К тому писателю Толстому, который возникает на страницах книги Дарьи Еремеевой "Граф Лев Толстой. Как шутил, кого любил, чем восхищался и что осуждал яснополянский гений", уже не получится относиться как к классику с известного портрета - с суровым взглядом и белой бородой. И даже, страшно сказать, может захотеться перечитать "Анну Каренину", "Хаджи-Мурата", "Войну и мир" - или прочесть их впервые. Потому что граф Толстой, оказывается, вовсе не тот, кем мы привыкли его считать - а удалец, культурист и человек с отменным чувством юмора.

В чем только не обвиняли Толстого критики, современники, журналисты - но ни один зоил не осмелился упрекнуть его в трусости, малодушии, чрезмерной осторожности. И в жизни, и в писаниях своих Толстой не боялся говорить, что думает, поступать, как велит совесть, а иной раз, словно из какой-то юношеской неуступчивости, говорил и поступал всем наперекор. Кроме того ему было в высшей степени свойственно то, что называли в то время "молодечеством".

Л.Н. Толстой. Фотография М. Абади. Фирма "Шерер, Набгольц и К°". 1854. Москва

Молодечество графа Толстого

На молодого Толстого часто "находил стих", и он мог, например, приехав со своим приятелем прокурором А.С. Оголиным в гости к мужу своей тетки Пелагеи Ильиничны Владимиру Ивановичу Юшкову и доложив о приезде, тут же поспорить, кто первый залезет на березу. "Когда Владимир Иванович вышел и увидал прокурора, лезущего на дерево, он долго не мог опомниться", - вспоминал об этом сам Толстой впоследствии.

Интересно, что игривость молодого Толстого странным образом сочеталась с робостью. В юности он был застенчив, считал себя некрасивым и даже "преувеличивал свою некрасивость", как утверждала его сестра Мария.

Задумав сделать предложение Соне Берс, он долго не решался, носил письмо-признание в кармане, советовал самому себе в дневнике: "Не суйся туда, где молодость, поэзия и любовь". И незадолго до признания, 10 сентября 1862 г., записал: "Господи! помоги мне, научи меня. - Опять бессонная и мучительная ночь, я чувствую, я, который смеюсь над страданиями влюбленных. Чему посмеешься, тому и послужишь".

Все же решившись сделать предложение, он настоял на том, чтобы свадьба была через неделю. Может быть, боялся передумать, зная свой противоречивый характер?

Об одной из ребячливых проделок молодого и влюбленного Толстого не без удовольствия вспоминает Софья Андреевна в книге "Моя жизнь": "Помню раз, мы были очень веселы и в игривом настроении. Я все говорила одну и ту же глупость: „Когда я буду Государыней, я сделаю то-то“ <...> Я села в кабриолет и кричу: „Когда я буду Государыней, я буду кататься в таких кабриолетах“. Лев Николаевич схватил оглобли и вместо лошади рысью повез меня, говоря: „Вот я буду катать свою Государыню“. Какой он был сильный и здоровый, доказывает этот эпизод".

Софья Андреевна не преувеличивала, Толстой действительно всю свою жизнь старался, как сказали бы теперь, "быть в форме". Он неплохо катался на коньках (как его Константин Левин), с юности любил верховую езду и турник, причем выполнял на нем сложнейшие упражнения, а на лошади до преклонных лет ездил быстро, перескакивая овраги и не замечая, как ветки хлещут его по лицу, так, что спутники едва поспевали за ним. Толстой был очень азартен, боролся с этим всю юность и все равно дорого (проданным на своз отчим домом) заплатил за свою горячность.

Толстой - о военных, солдатах, джигитах

Есть воспоминание полковника П.Н. Глебова в его "Записках" о пребывании Толстого в Севастопольском гарнизоне. "...Толстой порывается понюхать пороха, но только налетом, партизаном, устраняя от себя трудности и лишения, сопряженные с войною. Он разъезжает по разным местам туристом, но как только заслышит где выстрел, тотчас же явится на поле брани; кончилось сражение, - он снова уезжает по своему произволу, куда глаза глядят".

Глебов как истинный военный критикует некоторую безалаберность Толстого и его своенравие, не представляя, в какие литературные шедевры выльется этот "произвол" писателя. Важно не забывать также, что Толстой сам решил поехать в Севастополь и сам дважды подавал рапорт о переводе в крымскую армию, хотя мог бы это время "пересидеть" на Кавказе, где было безопаснее.

Толстой любил грубоватый солдатский юмор. В черновиках у него есть немало набросков солдатских разговоров. С сочувствующим юмором описано ухаживание солдат за "прекрасной докторшей" в "Войне и мире". "Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.

Да ведь вы без сахара? - сказала она, всё улыбаясь, как будто всё, чтό ни говорила она и всё, чтό ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.

Да мне не сахар, мне только чтоб вы помешали своею ручкой.

Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто-то.

Вы пальчиком, Марья Генриховна, - сказал Ростов, - еще приятнее будет.

Горячо! - сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.

Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.

Это моя чашка, - говорил он. - Только вложите пальчик, всё выпью".

Толстой, сам служивший, хорошо знал этот особый солдатский смех, усиливающийся перед лицом опасности, - смех, который может в любую минуту стать последним.

Изучая жизнь и творчество Толстого, становится очевидно, что он при всем его морализаторстве и призыве к непротивлению злу силой и умеренной жизни, любил бесшабашных, отчаянных, храбрых людей. В "Казаках" старый Ерошка - человек с бурным, полным риска и молодечества прошлым так наставляет в своей обаятельной непосредственной манере молодого Оленина, пишущего письмо:

"- Что кляузы писать? Гуляй лучше, будь молодец!

О писании в его голове не умещалось другого понятия, кроме как о вредной кляузе. Оленин расхохотался. Ерошка тоже. Он вскочил с пола и принялся показывать свое искусство в игре на балалайке и петь татарские песни".

Уже зрелый Толстой, с его сформировавшимся учением о непротивлении злу силой, вдруг берется за повесть "Хаджи-Мурат" и с увлечением над ней работает. И после десяти (!) редакций повесть постепенно становится гимном естественной жизни малых народов, отрицанием колониальной политики и любого деспотизма: как великодержавного российского, так и местного кавказского. Хаджи-Мурат симпатичен Толстому как цельная личность, воспитанная "естественно" - местом и временем, в котором он оказался, - его фигура очень гармонична, несмотря на непредсказуемость, хитрость, жажду мести и другие особенности характера горца.

Над кем и как смеялся Толстой

Но далеко не все молодцы и удальцы симпатичны Толстому. В "Набеге" дан тип офицера, по всей видимости, распространенный на Кавказе во время службы Толстого: "По его одежде, посадке, манере держаться и вообще по всем движениям заметно было, что он старается быть похожим на татарина. Он даже говорил что-то на неизвестном мне языке татарам, которые ехали с ним; но по недоумевающим, насмешливым взглядам, которые бросали эти последние друг на друга, мне показалось, что они не понимают его. Это был один из наших молодых офицеров, удальцов-джигитов, образовавшихся по Марлинскому и Лермонтову".

Толстой всегда чувствует "позу", попытку казаться, а не быть, и эти позирующие люди противопоставляются в "Набеге" бывалому солдату Хлопову, который высказывает простую и в то же время оригинальную мысль: "Храбрый тот, кто ведет себя как следует". Позже эта идея вернется и воплотится в образе знаменитого капитана Тушина в "Войне и мире" - с его истинной храбростью, в которой нет ни грамма пафоса, а только желание делать "как следует".

Насколько Толстой сочувствует простым солдатам, джигитам, настолько же он не любит похожих друг на друга светских молодых франтов - самовлюбленных и эгоистичных.

Эти франты, блестящие молодые (и не очень молодые) люди, ищущие приключений и выгодных партий, несут обман, раздор и искушения и потому нещадно высмеиваются Толстым. Единственный способ избавиться от подделки и пошлости - разоблачить ее, смеяться над ней. И здесь Толстому среди прозаиков нет равных. Никто не умел так иронично, доводя до абсурда, дать параллельно внешний и внутренний монолог, тайные мысли и желания, прикрытые приличиями и общими фразами его нелюбимых героев.

Ярчайший пример - краткое, но самозабвенное погружение светского карьериста Бориса Друбецкого и богатой стареющей невесты Жюли Карагиной в псевдоромантический образ. Позволю себе это удовольствие - процитировать хорошо известный пассаж.

"Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого - в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение.

„Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее, - подумал Борис. - А дело начато и должно быть сделано!“ Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: - Вы знаете мои чувства к вам! - Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого, и она получила то, чтò требовала.

Историческая эпоха. Развитие литературы, искусства и науки второй половины XIX века. Лев Николаевич Толстой () Свидетелем каких исторических событий был писатель? На какие годы падает расцвет его творчества? С кем из выдающихся людей Л.Н. Толстой общался? января Гоголь Герцен Достоевский Тургенев Щедрин Островский Гончаров Короленко Чехов Горький Некрасов Тютчев Фет Белинский Чернышевский Добролюбов Писарев Жорж Санд Мериме Стендаль Бальзак Мопассан Роллан Репин Федотов Перов Крамской Суриков Шишкин Левитан Третьяков Шопен Чайковский Даргомыжский Бородин Мусоргский Римский-Корсаков Балакирев Садовский Мочалов Ермолова Щепкин Станиславский Обручев Сеченов Пирогов Бутлеров Менделеев Боткин

Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников «Весь мир, вся земля смотрит на него..., отовсюду к нему протянуты живые, трепетные нити...» М. Горький. «Если бы можно было писать, как Толстой, и заставить, весь мир прислушаться!» Т. Драйзер. «Искусство и жизнь неотделимы. Ни у кого другого творчество так тесно не переплетено с жизнью... носит автобиографический ха­рактер. По творчеству Толстого мы можем, начиная с десятилетнего возраста, шаг за шагом, проследить противоречивые искания, кото­рыми так богата эта мятущаяся жизнь... Едина была трагедия его искусства и его жизни». Р. Роллан.

История создания первого живописного портрета Толстого такова. Летом 1873 г. Крамской, живя на даче недалеко от Ясной Поляны, решил заехать к Толстым, чтобы познакомиться со Львом Николаевичем и уговорить его позировать для портрета. Однако художнику не повезло: Толстой проводил лето на хуторе в самарских степях. Но Крамской не терял надежды встретиться с писателем, о чем писал и Третьякову. И.Н.Крамской Автопортре т 1867

5 сентября Крамской снова приехал в Ясную Поляну. Толстые уже вернулись. Льва Николаевича в доме не оказалось, и художник отправился на розыски. Во дворе на вопрос, не знает ли где граф, работник ответил: «Это я и есть». Так состоялось знакомство этих двух выдающихся людей.

Иван Николаевич Крамской И. Н. Крамской выдающийся русский художник второй воловины XIX века. Его творческий и общественный облик сложились в 1860-х годах эпоху острой идеологической борьбы, в процессе которой формировалось новое художественное сознание, шло к подъему искусство критического реализма.

Группа членов Товарищества передвижных художественных выставок

Безмятежным утром 26 мая 1861 года в гости к Фету в его имение Степанково в одной коляске приехали Тургенев и Толстой . День прошел как обычно: совместная прогулка в ближайшую рощицу, неспешный обмен новостями, легкий ужин.
Все началось на следующий день. Вот как об этом рассказывает Фет:
«Утром в наше обыкновенное время, то есть в 8 часов, гости вышли в столовую, в которой жена моя занимала верхний конец стола за самоваром, а я в ожидании кофея поместился на другом конце. Тургенев сел по правую руку хозяйки, а Толстой по левую. Зная важность, которую в это время Тургенев придавал воспитанию своей дочери, жена моя спросила его, доволен ли он своей английской гувернанткой. Тургенев стал изливаться в похвалах гувернантке и, между прочим, рассказал, что гувернантка с английской пунктуальностью просила Тургенева определить сумму, которою его дочь может располагать для благотворительных целей.
- Теперь, - сказал Тургенев, - англичанка требует, чтобы моя дочь забирала на руки худую одежду бедняков и, собственноручно вычинив оную, возвращала по принадлежности.
- И это вы считаете хорошим? - спросил Толстой.
- Конечно, это сближает благотворительницу с насущною нуждой.
- А я считаю, что разряженная девушка, держащая на коленях грязные и зловонные лохмотья, играет неискреннюю, театральную сцену.
- Я вас прошу этого не говорить! - воскликнул Тургенев с раздувающимися ноздрями.
- Отчего же мне не говорить того, в чем я убежден? - отвечал Толстой.
Не успел я крикнуть Тургеневу: „Перестаньте!" - как, бледный от злобы, он сказал: „Так я вас заставлю молчать оскорблением".
С этими словами он вскочил из-за стола и, схватившись руками за голову, взволнованно зашагал в другую комнату. Через секунду он вернулся к нам и сказал, обращаясь к жене моей: „Ради бога, извините мой безобразный поступок, в котором я глубоко раскаиваюсь". С этим вместе он снова ушел».

Казалось бы, ничего не значащая перебранка, даже - всего лишь словесная пикировка. И трудно поверить, что это могло стать причиной многолетней размолвки между двумя великими русскими писателями. Но об этих предположениях чуть позже. А пока о том, как развивались события в дальнейшем.
Возможно, для этой вспышки темпераментов имелись и более глубинные, личные мотивы. Так, во время ссыльной жизни Тургенева в Спасском-Лутовинове между ним и любимой сестрой Толстого Марией Николаевной, жившей по соседству, завязалась «опасная дружба». Но из-за особого тургеневского отношения к женщинам она распалась, оставив глубокий след в сердце Марии...
Итак, после этой кухонной ссоры бывшие друзья немедленно отбыли из Степановки: Иван Сергеевич отправился к себе в Спасское, а Толстой - в Новоселки, откуда сразу же, утром следующего дня, т. е. 27 мая, отправил Тургеневу записку с требованием письменных извинений: «... напишите мне такое письмо, которое я бы мог послать Фетам», - писал в ней Лев Николаевич.
Тургенев против мировой не возражал и в этот же день, 27 мая, ответил на послание Толстого. Правда, в нем он не только извинялся, но и ставил точку в их дружбе.

«1861. Май 27. Спасское.
Милостивый государь Лев Николаевич! В ответ на Ваше письмо я могу повторить только то, что сам почел своей обязанностью объявить Вам у Фета: увлеченный чувством невольной неприязни, в причины которой входить теперь не место, я оскорбил Вас безо всякого положительного повода с Вашей стороны и попросил у Вас извинения. Происшедшее сегодня поутру показало ясно, что всякие попытки сближения между такими противоположными натурами, каковы Ваша и моя, не могут повести ни к чему хорошему; а потому я тем охотнее исполняю мой долг перед Вами, что настоящее письмо есть, вероятно, последнее проявление каких бы то ни было отношений между нами...»

Казалось бы, инцидент исчерпан... Но тут, словно по велению злого рока, письмо, отправленное Тургеневым Толстому, вечером того же дня возвратилось к нему обратно. Иван Сергеевич это же письмо отсылает Толстому снова, предварительно сделав на нем приписку следующего содержания: «Иван Петрович (И.П. Борисов) сейчас привез мне письмо, которое мой человек по глупости отправил в Новоселки, вместо того, чтобы отослать его в Богуслав. Покорнейше прошу извинить эту неприятную оплошность. Надеюсь, что мой посыльный застанет Вас еще в Богуславе».
Но Толстой, не получивший ответа на свое письмо, отправленное сразу же после ссоры, был разгневан настолько, что на следующий же день послал нарочного в Спасское с вызовом Тургенева на дуэль. И сразу же вслед за этим посланием он отправил еще одно, в котором, по словам Софьи Андреевны, сообщал, что «не желает стреляться пошлым образом, т. е. что два литератора приехали с третьим литератором, с пистолетами, и дуэль бы кончилась шампанским, а желает стреляться по-настоящему и просит Тургенева приехать в Богуслав к опушке с ружьями».

Утром пришло письмо от Тургенева, в котором он сообщал, что не желает стреляться, как предлагает Толстой, а желает дуэли по все правилам. На это Лев Николаевич написал Тургеневу: «Вы меня боитесь, а я вас презираю и никогда дела с вами иметь не хочу».
Миновало лето... В сентябре Тургенев уехал в Париж. Проживавший в это время в Москве Толстой как-то находясь в приятном расположении духа, отправил через книготорговца Давыдова Тургеневу письмо, в котором, жалея, что их отношения враждебны, в частности писал: «Если я оскорбил вас, простите меня, мне невыносимо грустно думать, что я имею врага».
Однако это письмо дошло до адресата с большим опозданием. И в то время, как Львом Николаевичем овладело смирение, Тургенев испытал очередной приступ неприязни к Толстому и под влиянием этих антипатичных чувств написал ему далеко не дружеское письмо.
«...Я узнал, что Вы... называете меня трусом, не пожелавшим драться с Вами и т. д. Но так как я считаю подобный Ваш поступок после того, что я сделал, чтобы загладить сорвавшиеся у меня слова, - и оскорбительным, и бесчестным, то предваряю Вас, что я на этот раз не оставлю его без внимания и, возвращаясь будущей весной в Россию, потребую от Вас удовлетворения...» - такое послание 26 сентября из Парижа отправил Толстому разгневанный Тургенев.
Итак, вместо мира - обострение вражды. Но Толстой на этот выпад в письме от 8 октября ответил отказом и одновременно просил извинения. Но это письмо не повлияло на неприязненные отношения между Толстым и Тургеневым...

Их размолвка продолжалась ни много ни мало целых семнадцать лет! Наконец 6 апреля 1878 года Толстой отправляет Тургеневу в Париж письмо, делая тем самым шаг к примирению.

«В последнее время, - писал Лев Николаевич, - вспоминая о моих с вами отношениях, я, к удивлению своему и радости, почувствовал, что я к вам никакой вражды не имею. Дай бог, чтобы в вас было то же самое. По правде сказать, зная, как вы добры, я почти уверен, что ваше враждебное чувство ко мне прошло еще прежде моего.
Если так, то, пожалуйста, подадимте друг другу руку, и, пожалуйста, совсем до конца простите мне все, чем я был виноват перед вами.
Мне так естественно помнить о вас только одно хорошее, потому что этого хорошего было так много в отношении меня. Я помню, что вам я обязан своей литературной известностью, и помню, как вы любили и мое писание и меня. Может быть, и вы найдете такие воспоминания обо мне, потому что было время, когда я искренне любил вас.
Искренно, если вы можете простить меня, предлагаю вам всю ту дружбу, на которую я способен. В наши года есть одно только благо - любовные отношения между людьми. И я буду очень рад, если между нами они установятся.
Гр. Л. Толстой».

По свидетельству Анненкова, Иван Сергеевич, читая это послание Толстого, плакал. И тут же, немедля, отозвался на эту первую за семнадцать лет весть своего бывшего друга.

«8 мая 1878. Париж.
Любезный Лев Николаевич, я только сегодня получил Ваше письмо... Оно меня очень обрадовало и тронуло.
С величайшей охотой готов возобновить нашу прежнюю дружбу и крепко жму протянутую мне Вами руку. Вы совершенно правы, не предполагая во мне враждебных чувств к Вам; если они и были, то давным-давно исчезли, и осталось одно воспоминание о Вас, как о человеке, к которому я был искренне привязан; и о писателе, первые шаги которого мне удалось приветствовать раньше других, каждое новое произведение которого возбуждало во мне живейший интерес. Душевно радуюсь прекращению возникших между нами недоразумений. Я надеюсь нынешним летом попасть в Орловскую губернию - и тогда мы, конечно, увидимся. А до тех пор желаю Вам всего хорошего - и еще раз дружески жму вам руку.
Ив. Тургенев».

Свидание Льва Николаевича с Тургеневым произошло 8 августа 1878 года: Толстой встретил Ивана Сергеевича в Туле. В Ясной Поляне Тургенев провел два дня...
2 сентября того же года Тургенев еще раз посетил яснополянское имение Толстого. На сей раз он находился там три дня.
Так завершилось семнадцатилетнее противостояние двух гигантов русской и мировой литературы.