«Уходят матери»: трогательно-правдивое стихотворение Евтушенко о матерях

Во мне,
словно семь притоков,
семь перекрестных кровей:
русская -
словно Непрядва,
не прядающая пугливо,
где камыши растут
сквозь разрубленные шеломы;
белорусская -
горькая от пепла сожженной Хатыни;
украинская -
с привкусом пороха,
смоченного горилкой,
который запорожцы
клали себе на раны;
польская -
будто алая нитка из кунтуша Костюшки;
латышская -
словно капли расплавленного воска,
падающие с поминальных свечей над могилами в Риге;
татарская -
ставшая последними чернилами Джалиля
на осклизлых стенах набитого призраками Моабита,
а ещё полтора литра
грузинской крови,
перелитой в меня в тбилисской больнице
из вены жены таксиста -
по непроверенным слухам,
дальней родственницы
Великого Моурави
Анна Васильевна Плотникова,
мать моего отца,
фельдшерица, в роду которой
был романист Данилевский,
работала с беспризорниками
и гладила по голове
рукой постаревшей народницы,
возможно, Сашу Матросова.
Рудольф Вильгельмович Гангнус,
отец моего отца,
латыш-математик,
соавтор учебника "Гурвиц - Гангнус",
носил золотое пенсне,
но строго всегда говорил,
что учатся по-настоящему
только на медные деньги.
Дедушка голоса не повышал никогда.
В тридцать седьмом
на него
повысили голос,
но, говорят,
он ответил спокойно,
голоса собственного не повышая:
"Да,
я работаю в пользу Латвии.
Тяжкое преступление для латыша…
Мои связи в Латвии?
Пожалуйста - Райнис…
Запишите по буквам:
Россия,
Америка,
Йошкар-Ола,
Никарагуа,
Италия,
Сенегал…"
Единственное, что объяснила мама:
"Дедушка уехал.
Он преподает
в очень далекой северной школе".
И я спросил:
"А нельзя прокатиться к дедушке на оленях?"
До войны я носил фамилию Гангнус.
На станции Зима
учительница физкультуры
с младенчески ясными спортивными глазами,
с белыми бровями
и белой щетиной на розовых гладких щеках,
похожая на переодетого женщиной хряка,
сказала Карякину
моему соседу по парте:
"Как можешь ты с Гангнусом этим дружить,
пока другие гнусавые гансы
стреляют на фронте в отца твоего?!"
Я, рыдая, пришел домой и спросил:
"Бабушка,
разве я немец?"
Бабушка,
урожденная пани Байковска,
ответила "нет",
но взяла свою скалку,
осыпанную мукой от пельменей,
и ринулась в кабинет физкультуры,
откуда,
как мне потом рассказали,
слышался тонкий учительшин писк
и бабушкин бас:
"Пся крев,
ну а если б он даже был немцем?
Бетховен, по-твоему, кто - узбек?!"
Но с тех пор появилась в метриках у меня
фамилия моего белорусского деда.
Мой отец
Александр Рудольфович Гангнус
не носил никакой комсомольской кожанки
и более того -
вызывающе носил галстук,
являвшийся,
по мнению общественности,
буржуазной отрыжкой,
за что был однажды чуть не исключен
из Геологоразведочного института.
Об этом отец рассказал, смеясь,
когда его
в середине семидесятых
не пропустили в ресторан "Советский"
именно из-за отсутствия
"буржуазной отрыжки" на шее.

Когда я принес моей маме рукопись "Братской ГЭС",
мама заплакала и достала из коробки "Ландрин"
одно пожелтевшее фото.
Там юная геологиня -
мама
неловко сидела на шелудивом коне,
подняв накомарник,
словно забрало,
а мой отец -
неисправимо некомсомольский -
галантно поддерживал мамино стремя,
ей помогая спрыгнуть с коня у костра.
Мама перевернула фото и показала блеклую надпись,
сделанную отцовской рукой:
"На месте изысканий будущей Братской ГЭС. 1932 год".
Мама погладила пальцем
такое далекое пламя костра
и неожиданно отдернула руку,
как будто пламя еще обжигало.
Мама,
запинаясь,
подыскивала слова:
"У этого костра…
ты был…
начат…" -
и покраснела, как девочка.
А почему разошлись моя мама и мой отец,
я не знаю…
Наверно, дело в костре,
у которого пламя просто устало,
хотя иногда еще может обжечь
сфотографированное пламя.

Папа был после дважды женат.
Я любил всех папиных жён,
начиная с собственной мамы.
А еще я любил всех других женщин,
любивших моего папу, -
в их числе одну заведующую отделом
в Союзводоканалпроекте,
пятидесятилетнюю мать двух кандидатов наук,
обожавшую черные шляпки с розовой лентой
и себя называвшую в письмах к папе
"твоя Ассоль".
Моей маме, естественно,
не нравилось то,
что мне нравились жёны
и другие женщины папы.
Иногда осуждая меня за что-то,
мама горестно вздыхала:
"Вылитый отец!"
А отец, которому несвойственно было осуждать,
разводил руками:
"Вылитый мама!"
Поэтому
если я окажусь гениальным,
не надо меня отливать из бронзы,
а пусть отольют
моих папу и маму -
и это буду
вылитый я…

Мой отец,
когда мама была беременна мной,
написал такие стихи,
и, по-моему, неплохие:
"Когда же стянется сизый дым
моих костров к берегам,
ты, наверно, пойдешь,
мой старший сын,
по моим неостывшим следам.
И я знаю, что там, на склоне реки,
где ты станешь поить коня,
по походке твоей, по движенью руки
узнают и вспомнят меня…"
Через сорок лет
я и трое моих друзей
спрыгнули с катера Лимнологического института
после двухдневной байкальской качки
на что-то,
напоминающее землю.
Окруженное месивом грязи,
во мраке возникло кафе.
В просторечье - стекляшка,
оно показалось хрустальным дворцом,
где за прозрачными стенами
танцевали виденья
в белоснежнейших босоножках
и черных лакированных штиблетах
пока в фойе ожидали хозяев
резиновые сапоги.
Швейцар,
по-наполеоновски скрестив руки,
спросил сквозь стекло,
такой недоступный,
как бородатая царевна в хрустальном гробу:
"А чо ишо, окромя сапог?"
И мы поняли,
что хотя мы обуты -
мы босы.
Помогла моя дешёвая популярность,
ибо в этом момент заиграли мелодию "Не спеши…" -
и один из моих друзей, захлебываясь, объяснил,
что именно я,
несмотря на пролетарскую оболочку ног, -
автор слов этой всемирно известной исторической песни,
а мои резиновые сапоги -
это признак слиянья с народом.
Швейцар подозрительно посопел,
но решил ситуацию гибко:
"Тады - босиком…
А "Бухенвальдский набат", случаем, не ты сочинил?"
Мы вошли в носках,
как домушники,
в зал
и, спрятав неэстетичные ноги под скатерть,
робко спросили меню,
но угрюмая официантка
сдернула скатерть с небесного пластикового стола.
Хрустальный дворец закрывался.
Я был делегирован к стойке,
ибо у меня на носках
было меньше дырок, чем у друзей.
Пожилая буфетчица
с фальшивой жемчужной ниткой
на борцовской шее,
напоминавшая русскую тряпичную купчиху
в холостой ассизской квартире профессора из Перуджи,
меня отнюдь не восприняла как мраморного Катулла
и не протянула никакой столь вожделенной чаши.
Я решил бить на жалость.
Я поставил на стойку левый локоть,
а правой ладонью стал мучить своей лицо,
как это делал всегда мой папа,
когда ему очень хотелось чего-то.
И вдруг буфетчица приостановила
государственное дело
протиранья фужеров
и, вздрогнув
одновременно глазами и пышным телом,
спросила:
"Постой,
тебя как зовут?"
"Женя…" -
ответил я, приосанясь
и радуясь, что дырявые носки
прикрываются буфетной стойкой.
"А маму - как?"
Я ответил: "Зиной…" -
не понимая,
при чём тут мама.
"А папа твой -
не Александр Рудольфыч?" -
быстро спросила она,
побледнев,
хотя это было нельзя представить
по её купчихиным румяным щекам.
"Александр Рудольфович…" -
я ответил,
уже немножечко испугавшись.
А она,
роняя фужеры и рюмки,
перегнулась всем телом ко мне через стойку
и прошептала:
"А Сашенька - жив?"
"Жив…" -
я ей в тон прошептал невольно,
и тогда она,
улыбаясь сквозь слёзы,
засуетилась,
закопошилась:
"Так чо же мы тут…
Пойдем до избы…"
А в избе,
поставив на стол омулька, и бруснику,
и бутылку виски "Белая лошадь",
доскакавшую неизвестно как до её буфета.
рассказала она, что была поварихой
у костра,
который на мамином фото,
и таскала записки из палатки в палатку,
от отца -
к неприступной до времени маме,
и всплакнула потом,
ничего не добавив,
лишь вздохнула:
"Ну, главное, Сашенька жив…"
И я понял всё,
что за этим вздохом.
Я спросил:
"Ну, а как вы меня узнали -
ведь вы же меня не видели никогда!"
А она засмеялась:
"Да как не узнать-то!
Только Сашенька так елозил рукою
по лицу,
если чо-нибудь шибко хотел…"
Про эту встречу
я не рассказывал маме.
Отцу - рассказал,
и он сдавленно выдохнул: "Груша!" -
а потом помрачнел
и ладонью
стал растерянно мучить лицо.

Я узнал от последней жены отца,
как его привезли в больницу на "скорой"
(в которой не оказалось кислородной подушки!)
и положили его в коридоре,
потому что в палатах не было места.
"Здесь сквозняк… -
Она попросила дежурного врача: -
Нельзя ли куда-нибудь,
где не дует?.."
Дежурный врач раздраженно ответил:
"Какая разница!
Он безнадёжен
и часа через два откинет коньки…"
Она утверждала, что в этот момент
отец открыл глаза -
он услышал.
Я нашёл
этого дежурного врача
через месяц после отцовской смерти.
Я спросил его только:
"Вы Яснихин?" -
"Да, Яснихин… -
ответил он в недоуменье. -
А что?" -
"Ничего.
Я просто хотел взглянуть вам в глаза".
У него были ясные спортивные глаза
учительницы физкультуры.

Мама… Этот человек в сердце каждого человека занимает особое место. И с возрастом любовь к маме только усиливается. Возможно, именно поэтому все стихи о маме такие трогательные. Заменить маму не может никто, но часто понимание того, какое счастье, когда мама рядом, приходит слишком поздно…

УХОДЯТ МАТЕРИ

Автор видео: Владимир Шумилин

Чего только не сделает любящая мама для твоего ребёнка. Так, одна .

Великие о стихах:

Поэзия — как живопись: иное произведение пленит тебя больше, если ты будешь рассматривать его вблизи, а иное — если отойдешь подальше.

Небольшие жеманные стихотворения раздражают нервы больше, нежели скрип немазаных колес.

Самое ценное в жизни и в стихах — то, что сорвалось.

Марина Цветаева

Среди всех искусств поэзия больше других подвергается искушению заменить свою собственную своеобразную красоту украденными блестками.

Гумбольдт В.

Стихи удаются, если созданы при душевной ясности.

Сочинение стихов ближе к богослужению, чем обычно полагают.

Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда... Как одуванчик у забора, Как лопухи и лебеда.

А. А. Ахматова

Не в одних стихах поэзия: она разлита везде, она вокруг нас. Взгляните на эти деревья, на это небо — отовсюду веет красотой и жизнью, а где красота и жизнь, там и поэзия.

И. С. Тургенев

У многих людей сочинение стихов — это болезнь роста ума.

Г. Лихтенберг

Прекрасный стих подобен смычку, проводимому по звучным фибрам нашего существа. Не свои — наши мысли заставляет поэт петь внутри нас. Повествуя нам о женщине, которую он любит, он восхитительно пробуждает у нас в душе нашу любовь и нашу скорбь. Он кудесник. Понимая его, мы становимся поэтами, как он.

Там, где льются изящные стихи, не остается места суесловию.

Мурасаки Сикибу

Обращаюсь к русскому стихосложению. Думаю, что со временем мы обратимся к белому стиху. Рифм в русском языке слишком мало. Одна вызывает другую. Пламень неминуемо тащит за собою камень. Из-за чувства выглядывает непременно искусство. Кому не надоели любовь и кровь, трудный и чудный, верный и лицемерный, и проч.

Александр Сергеевич Пушкин

- …Хороши ваши стихи, скажите сами?
– Чудовищны! – вдруг смело и откровенно произнес Иван.
– Не пишите больше! – попросил пришедший умоляюще.
– Обещаю и клянусь! – торжественно произнес Иван…

Михаил Афанасьевич Булгаков. "Мастер и Маргарита"

Мы все пишем стихи; поэты отличаются от остальных лишь тем, что пишут их словами.

Джон Фаулз. "Любовница французского лейтенанта"

Всякое стихотворение — это покрывало, растянутое на остриях нескольких слов. Эти слова светятся, как звёзды, из-за них и существует стихотворение.

Александр Александрович Блок

Поэты древности в отличие от современных редко создавали больше дюжины стихотворений в течение своей долгой жизни. Оно и понятно: все они были отменными магами и не любили растрачивать себя на пустяки. Поэтому за каждым поэтическим произведением тех времен непременно скрывается целая Вселенная, наполненная чудесами - нередко опасными для того, кто неосторожно разбудит задремавшие строки.

Макс Фрай. "Болтливый мертвец"

Одному из своих неуклюжих бегемотов-стихов я приделал такой райский хвостик:…

Маяковский! Ваши стихи не греют, не волнуют, не заражают!
- Мои стихи не печка, не море и не чума!

Владимир Владимирович Маяковский

Стихи - это наша внутренняя музыка, облеченная в слова, пронизанная тонкими струнами смыслов и мечтаний, а посему - гоните критиков. Они - лишь жалкие прихлебалы поэзии. Что может сказать критик о глубинах вашей души? Не пускайте туда его пошлые ощупывающие ручки. Пусть стихи будут казаться ему нелепым мычанием, хаотическим нагромождением слов. Для нас - это песня свободы от нудного рассудка, славная песня, звучащая на белоснежных склонах нашей удивительной души.

Борис Кригер. "Тысяча жизней"

Стихи - это трепет сердца, волнение души и слёзы. А слёзы есть не что иное, как чистая поэзия, отвергнувшая слово.